Издательский Совет Русской Православной Церкви: Рассказы номинанта Патриаршей литературной премии Алексея Алексеевича Солоницына

Главная Написать письмо Поиск Карта сайта Версия для печати

Поиск

ИЗДАТЕЛЬСКИЙ СОВЕТ
РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ
ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!
Рассказы  номинанта Патриаршей литературной премии Алексея Алексеевича Солоницына 22.05.2012

Рассказы номинанта Патриаршей литературной премии Алексея Алексеевича Солоницына

Автор - Солоницын Алексей Алексеевич, писатель, кинодраматург, режиссер-документалист; лауреат нескольких премий, номинант Патриаршей литературной премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия.

Встреча, которой не было

Рассказ

Когда он выходил из дома, то ничуть не удивился, что туман окутал все пространство вокруг – ранее осеннее утро, что тут особенного. Тропу к реке он хорошо знал, и поэтому шел уверенно, ощущая, как трава задевает сапоги, как касаются плаща ветки ивняка и вербы. Рядом с плечом вспорхнула птаха, издав тонкий и длинный звук. Тропа пошла под уклон, запахи реки, перемешанные с запахами трав, ощущались острее, и он понял, что надо забирать влево, где стояла у мостков лодка. Туман стал гуще, и если бы он не помнил хорошо, где вчера привязал лодку, то не нашел бы ее так быстро, как сейчас.

Весла тихо, с нежным бульканьем, опускались в воду , он неторопливо греб, направляя лодку от берега и вверх по течению, к тому месту, которое облюбовал – оттуда открывался чудесный вид, тот самый, ради которого он и приехал сюда.

Прикинув, что его место где-то рядом и когда туман немного рассеется, то найдет его, он поставил лодку на якорь и подумал, а стоит ли закидывать удочку, когда не видно поплавка. Все же на ощупь он насадил червяка на крючок, услышал, как булькнул поплавок и улыбнулся – этот звук, знакомый с детства, вызывал тихое, радостное чувство, потому что означал начало времени, свободного от суеты, ненужных обязанностей и ничего не значащих слов, которым почему-то придают такое большое значение.

Он прерывисто вздохнул и осмотрелся. Туман под легким ветерком слегка колебался, струился, делая призрачными и реку с ее темными водами, и берег, с едва различимыми купавами кустов и деревьев.

« Вот, теперь самое время подумать, что же делать дальше. А, впрочем, что тут думать, когда уже все решено. Поеду в Германию, в этот Баденвейлер, раз туда советуют. А впрочем, здесь хорошо и лучше бы никуда не уезжать.»

Надо было определенно решать, куда ехать лечиться, потому что болезнь опять дала о себе знать слишком сильно. Как врач он понимал, что откладывать нельзя, но все время возникали какие-то обстоятельства, которые мешали ему поступить так, как следовало бы. Да и он сам часто делал совсем не то, что следовало делать для себя – откладывал на потом, успокаивая себя тем, что успеется. Вот и сидеть в лодке в такое утро и в такой туман ему было нельзя. Но он встал как можно раньше и вышел из дома с такой осторожностью, что не разбудил хозяина дома, который обязательно стал бы задавать ненужные вопросы и давать ненужные советы. Хозяйка тоже не проснулись – она похрапывала, а дети, занимавшие соседнюю комнату, спали тихо, не издавая ни единого звука.

Впереди него, вверх по течению реки, вспыхнул огонек – засветился на секунду, и тут же погас. Через некоторое время огонек опять коротко вспыхнул – и снова погас. Как будто кто-то ему подавал сигнал.

«Какой-нибудь светлячок, наверное, – подумал он .-Хотя какие в такой туман могут быть светлячки. Бакенщик? Но как будто тут бакенов не ставили… Может, ставят сейчас?»

Огонек вспыхнул в третий раз и так же быстро погас. Послышался стук уключин, потом всплеск весел. Приближалась какая-то лодка.

–Простите, что нарушил ваше уединение, – послышался приятный, баритональный голос. – Я вас еще давеча приметил, вернее, услышал, когда вы на якорь становились. Захотелось закурить, а спички, представьте, отсырели… Не зажигаются вообще или лишь на секунду…

«Вот откуда огоньки», – подумал первый рыбак и поспешно полез в карман плаща-– там должен лежать коробок со спичками, который он непременно брал, уходя в лес на прогулку или отправляясь порыбачить.

– Извольте, – он протянул руку с коробком к незнакомцу – лодки сейчас стояли бортами друг к другу. Собеседники видели лишь силуэты друг друга.

– Благодарю. – Вспыхнувшая спичка осветила небольшую русую бородку окладом, густые усы. Еще успела увидеться офицерская фуражка с околышком, шинель, застегнутая на коротко блеснувшие металлические пуговицы.

– Шведские? – спросил о спичках офицер. – Очень надежные. А у меня оказались фабрики Лапшина, кажется. – Он с удовольствием затянулся, по воздуху поплыл аромат дорогого турецкого табака. – Я, знаете, не курю по утрам, а тут страсть как захотелось. Оттого, наверное, что рыбалка не получается – туман , какого я прежде никогда не видел… Возьмите спички.

– Оставьте себе. Я не курю, а вам еще понадобятся.

– В самом деле…Еще раз благодарю… С кем имею честь?

– Я доктор, господин офицер. Здесь в гостях. Антон Павлович Чохов.

– Чохов? Почти Чехов. Писатель наш, знаете?

– Как же, как же . «Шведская спичка» , такой рассказ у него. Правда, презабавный? – доктор говорил глуховатым баском, с оттенком иронии.

– Да, – живо откликнулся офицер своим приятным баритоном, – мы с женой вслух читали и очень смеялись. А когда отсмеялись, вдруг почему-то стало грустно. Это вообще у него особенность такая – вроде бы весело, весело, и вдруг грусть, какая-то особенная, отдающая болью…

– В самом деле? А рыбалка обязательно будет – не беспокойтесь. Как только туман начнет рассеиваться, пойдет клев.

– Вы здесь не в первый раз? Как это место называется?

– Село называется Плес. А вы что же…

– По Волге, на пароходе. Были в Костроме… Теперь в Ярославль, потом в Москву. И вы, наверное, оттуда?

– Теперь – нет. Я ялтинский мещанин.

– Правда? Ялту очень люблю. Что ж, приятно было познакомиться. Антон Павлович. Отплыву от вас. А то мы разговорами всю рыбу распугаем.

Офицер погасил папиросу и направил свою лодку примерно в то место, где она стояла раньше.

«Лицо как будто знакомое, – подумал Антон Павлович, – как будто где-то я его видел…»

Он подергал удилище – вдруг рыбка попалась на его червячка. И правда – удилище ожило, приобрело вес и силу, и с внезапно охватившим его волнением он вытащил из воды рыбу, и сумел забросить ее в лодку, где она отчаянно забилась, ударяясь боками о днище лодки.

«Вот так, уважаемый, рыбачить надо, а не папироски раскуривать», – подумал доктор, нашарил пойманную рыбу и , сняв ее с крючка, бросил в ведерко.

Офицер услышал характерный звук выдергиваемой из воды лески, когда на крючок попадается рыба.

«Однако, – подумал он, – какой он удачливый, этот доктор. Лица его совсем не разглядел. Чохов… А голос какой-то глуховатый… И мне надо поскорее начинать», – но червяк никак не надевался на крючок. Но вот, наконец, ему удалось преодолеть сопротивление червяка, он закинул удочку, стараясь разглядеть поплавок.

«Туман рассеется, и все будет хорошо», – чувствовал он себя бодро, оттого, что удалось, наконец, освободиться и от охраны с ее заботливостью, которую порой нельзя было отличить от подобострастия, и от недоуменных вопросов подчиненных, близких к нему, и укоризны жены, считавшей стремление его к уединению вдали от дворца, да еще в незнакомом месте, непозволительной прихотью, чреватой самыми неожиданными последствиями. От всего этого и еще других обстоятельств, мешавших ему, он в это утро сумел избавиться, накануне вечером приказав капитану парохода подготовить лодку, а все необходимое для рыбной ловли собрать слуге Алоизию Труппу. Алоизия уже давно звали Алексеем Егоровичем – это был обрусевший поляк, родом из Латгалии. Когда произносилась его фамилия, вызывавшая смех, он смущенно улыбался, говоря, что имя можно поменять, а вот фамилию – нельзя.

Туман, как молоко, вылитое из кувшина, постепенно растворялся в свежем утреннем воздухе. Что они там подумают, не обнаружив его к завтраку, он старался не думать, приказав ждать его к обеду и ни в коем случае не искать его – он отплывет недалеко, необходимо побыть одному, вот и все.

В мареве тумана стали появляться прогалины, теперь он стлался над водой слоями, клубился, закругляясь по краям. Офицеру теперь было видно доктора, который то и дело выдергивал леску из воды, поймав очередную рыбу.

А у него по-прежнему не клевало. Уже несколько раз он проверял, хорошо ли сидит червячок на крючке. Хорошо сидел, даже извивался, но клева по-прежнему не было. Наконец поплавок, теперь хорошо видимый, нырнул под воду, и он с замиранием сердца выдернул леску из воды, и серебристая рыбка затрепетала в воздухе.

Радость удачи тут же сменилась досадой – ершишка был настолько мал, что офицер снял его с крючка и с досадой бросил обратно в воду.

Он покосился на соседа – тот в очередной раз вытащил из воды приличную рыбку. Снял ее с крючка и тоже посмотрел в сторону соседа.

Помахал длинной рукой, явно приглашая офицера подплыть на лодке ближе к нему.

Офицер принял приглашение.

– Здесь омуты, довольно глубокие. В них рыба водится, но надо специальную снасть. А вот здесь, где течения почти нет – видите?- клюет отменно. Ну, вставайте ближе ко мне, – доктор поправил пенсне и снова закинул удочку. Он был в шляпе, в плаще, не мешающем ему рыбачить. Офицер узнал его – особенно говорящими были пенсне и черная шляпа – именно такой портрет Антона Павловича Чехова недавно напечатали в «Ниве». Кажется, там говорилось что-то о предстоящей постановке новой пьесы писателя. Говорилось еще, кажется, что он женился на актрисе Художественного театра с немецкой какой-то фамилией…

Антон Павлович слишком был занят рыбалкой, и поэтому лишь изредка бросал взгляды на офицера. Да еще неважное зрение мешало как следует разглядеть офицера, иначе бы он сразу догадался, с кем ему довелось встретиться в это утро. Но вот когда офицер поймал, наконец, первую приличную рыбу и засмеялся, довольный, Антон Павлович посмотрел на соседа внимательней, тоже улыбаясь и радуясь за него.

«Неужели? – подумал он. – Нет, не может быть… В такую рань, здесь... Нет, невозможно. Но очень похож. Очень.»

Туман таял, растворяясь, стелясь над водой легкими волнистыми полосами, похожими на девичьи косынки. Над гладкой поверхностью воды вились стрекозы, иногда касаясь воды. Одна стрекоза села на леску Антона Павловича. Он хотел было стряхнуть ее, но тут красный его поплавок стремительно нырнул под воду. Он повел удилище влево и вверх. Жирный окунь затрепыхался в воздухе. Чехов поймал его, удерживая ладонью, а удилище зажав между ног.

– Окунь, – словно извиняясь, что у него ловится, а у офицера – нет, – сказал он. – А вы на что ловите? На червя? Дайте-ка я посмотрю, каков у вас спуск.

Он принял удочку офицера, проверил, каково грузило и где оно закреплено, изменил спуск, поправил поплавок на леске. Все это он делал сноровисто, ловко – было видно, что он рыбак опытный, умелый.

– Ну, теперь дело должно пойти, – сказал он, приветливо улыбаясь.

И вправду – ловиться и у офицера стало отменно. Они наперебой таскали подлещиков, окуней и красноперок, только успевая менять объеденных червей на свежих.

Выглянуло солнышко, увиделся простор реки за мысом, возле которого они расположились. Вдали виднелся и пароход.

Антон Павлович снял свой брезентовый плащ, оказался в теплом пиджаке серого цвета. Снял свою шинель и офицер. Фуражку тоже снял, На нем была тужурка светло-серого сукна с золотыми погонами и красными петлицами.

Теперь сомнений быть не могло – Антон Павлович узнал офицера. Он смущенно улыбнулся.

–Это вы, – сказал он утвердительно. – Как же вас отпустили одного?

– Пришлось похлопотать, Антон Павлович. А вы почему Чоховым назвались?

– Чоховы были мои предки. А потом нас стали называть Чеховыми – уж не знаю почему.

– Я вас представлял несколько другим. Не таким… рыбаком.

– У вас клюет. Эх, что же вы! – Чехов досадливо вскрикнул, видя, как сорвавшись с крючка, довольно приличная щука шлепнулась о воду, мгновенно уйдя на глубину .

– Плохой из меня рыбак, – смущенно сказал офицер.

– Ну, не беда. Все равно она тут будет кружиться, и мы ее изловим. Это ведь щука была, ваше величество.

Царь внимательно посмотрел на писателя, словно впервые его увидел.

– Ну вот, мы и познакомились, Антон Павлович. Не знаю, как вы, а я рад этому.

Антон Павлович поклонился, привстав.

– Не знаю, право, как мне дальше быть… Никогда прежде не доводилось с императорскими особами…

– А мне с писателями, – царь положил удочку в лодку и достал портсигар с папиросами. – Не желаете?

– Нет, благодарю.

– А я закурю еще – нарушать распорядок – так нарушать, – он добродушно улыбнулся, в ясных голубых глазах появился озорной блеск. – Вы нарушали порядок, Антон Павлович? В смысле житейском, про общественные ваши поступки я знаю…

– Да, совершал. Я, знаете, ночью в рестораны закатывался даже…

– Неужели? – Царь весело рассмеялся, и Антон Павлович не мог оторвать взгляда от его поразительно добрых, даже ласковых глаз. – И я нарушал, в особенности, когда молодым был… Тоже закатывался… не в рестораны, правда, а за кулисы… в театр…– Глаза его продолжали блестеть. – Вы ведь тоже любите театр.

– Да, с гимназии. У нас в Таганроге гимназистам было запрещено театр посещать. А на гастроли кто только не приезжал… Даже Итальянская опера. И вот мы клеили усы, бородки, наряжались франтами и шли на галерку. Многих ловили, сажали в карцер – он под лестницей в гимназии находился.

– И вас изобличали?

– Ни разу – я хорошо гримировался.

–Славно, – царь мечтательно улыбался рассеянной улыбкой, курил. Легкий дымок плыл от папиросы. – А не позавтракать ли нам, Антон Павлович? Мне тут мой Алексей Егорович целую сумку всякой всячины собрал… Или вы еще не нарыбачились?

– Что вы. К тому же настоящий клев кончился.

– Тогда гребите к берегу. Места-то здесь знаете?

– Да, конечно. Я здесь бывал у художника Левитана. Теперь его уже нет. А я решил вот сюда снова наведаться – необыкновенно здесь хорошо… В особенности в это вот время, осенью.

Антон Павлович причалил лодку к тем же мосткам, где она стояла ранним утром. Помог причалиться и царю. Впрочем, он и сам управлял лодкой хорошо.

Расположились на прибрежной поляне, под старой березой. Антон Павлович разостлал свой широкий, болотного цвета, плащ, смотрел, как царь вынимает из корзинки закуски, бутылку вина.

– Прошу, – пригласил Николай Александрович, усаживаясь на плащ и наливая в бокалы вина. – Без церемоний, пожалуйста, Антон Павлович. Видите, мой камердинер даже бокалы приготовил, словно знал, что нас будет двое.

– Благодарю, ваше величество. Не знал, что мне выпадет честь увидеться с вами и… вот так…

– И я искренне рад. Я ваши рассказы читал , часто с волнением, а иногда с печалью…Про веселые ваши рассказы не говорю. С женой до слез смеялись. Ну, ваше здоровье, Антон Павлович.

– И ваше, государь.

Вино было терпкое, слегка кружившее голову. Царь вопросительно посмотрел на Чехова, тот одобрительно кивнул. Закусили, царь предлагал отведать всего, что припас заботливый Алексей Егорович, относившийся к государю как к сыну и отцу одновременно. Ежедневно, за утренней и вечерней молитвой он благодарил Господа, что тот дал ему радость служения такой семье, какую он нашел у царя. Ибо никого благородней он не встречал, нигде не видел семьи, где жили бы в такой любви и согласии.

– Антон Павлович, я вам не напомнил дочь туманного Альбиона? – весело спросил государь. – Как у вас там этот помещик, у которого англичанка служит… Как он вместе с ней рыбачит, и когда к нему товарищ приезжает, -царь озорно, искренне смеялся, -при этой даме снимает штаны и лезет в воду крючок оцеплять… Да еще бранит эту англичанку… А товарищу говорит, что она ни одного слова по-русски не понимает!

Чехов тоже смеялся, но застенчиво, тихонько:

– Я одну такую даму знавал. Она была похожа на гладильную доску стоймя. Есть точно такие же критики. Они меня называют «певцом сумеречных настроений». А некоторые еще хуже.

– Ну, это не так страшно. Вот обо мне как стали писать, читали, конечно. Вы, надеюсь, не столь резкой позиции держитесь? Как господин Амфитеатров, например… «Господа Обмановы» …надо же такое придумать…

Чехов снял пенсне и стал протирать стекла. Царь увидел растерянные, почти детские глаза писателя.

– Не отвечайте, если не хотите. Но все-таки, Антон Павлович, позвольте вас спросить… зачем вам этот Горький? Что у вас с ним общего? Я удивлен был, когда мне сказали, что вы в знак протеста вышли из академии… Но сами подумайте, если бы стал бы этот Горький академиком, что бы он в академии наговорил? С его-то …как бы это поделикатнее сказать…

– Нахрапистостью, – подсказал Антон Павлович, не поднимая головы.

– Вот-вот. Да его писания и ваши – прямая противоположность! Особенно меня удручили эти его «песни». А ведь их всюду декламируют!

Чехов с нескрываемым интересом смотрел на государя, надев пенсне:

– Букишон то же самое говорил. Извините, Бунин. Это я так дружески его зову.

– Бунин? Простите, не знаю.

– Это талантливый молодой писатель. Он заметил, что сокол – птица степная, « и высоко в горах» она умирать никак не может. А ужи обитают в болотах, а у него он тоже в горах оказался..

Царь радостно засмеялся. Чехов не мог не обратить внимания, что смех этот особенный – искренний, добрый. Он давно уже для себя определил, что человека узнаешь по тому, как он смеется и плачет. Может, перед ним сейчас не царь, а его двойник? Кто-то, кто ловко подделывается под него? К тому же писали, что он не разговорчив, замкнут, да и малообразованный… «Обыкновенный полковник», так, кажется, и он царя однажды назвал…

– Очень цепкий взгляд у вашего молодого друга. Впрочем, критиковать легче… Кто же из нас не делал опрометчивых поступков… Иногда их заставляют делать обстоятельства… Которые мы не можем превозмочь.. в силу не зависящих от нашей воли причин… Вы понимаете, о чем я?

– Да, государь.

– Думаю, что не совсем…Вы не знаете жизни двора. И хорошо, что не знаете. Например, этикет… Впрочем, это скучно. Не будем об этом. Еще вина?

– С удовольствием.

Антон Павлович выпил и подумал о том, что если он часто делает совсем не то, что хотелось бы, то каково приходится человеку, на которого ложится бремя власти. Само слово-то какое – «бремя»…

– Как хорошо греет осеннее солнышко, – сказал государь. – Знаете, я особенно люблю вот такую теплоту, как сейчас. И эти деревья…

Они сидели, повернувшись лицом к Волге. На другом берегу реки взбегала по взгорку березовая роща, вся в золотой листве. Солнце мягко освещало ее, а небо отражалось в водах реки, ставших сейчас светло-синими. Ветра не было, и березовая роща замерла, как будто в томлении, в сладкой истоме, тихая и счастливая, что она еще не отдала листья тлению, а живет, вся в своей зрелой красоте и неге.

– Как хорошо, – повторил государь. – Я хотел пережить как раз такие минуты.

– Да, я тоже. Мне, знаете, ехать за границу, лечиться, – неожиданно для самого себя сказал Антон Павлович. – Не знаю, вернусь ли. Вот и приехал сюда – попрощаться.

– Вы что же, навсегда уезжаете? Куда, если не секрет?

– В Германию. Городок Баденвейлер.

Они смотрели на реку, на березовую рощу, и оба думали сейчас об одном и том же – об этой тихой красоте мира, которая лежала перед ними и вокруг них.

Старая береза, кряжистая, ветвистая, прикрывала их от солнца, словно мать своих детей. Ей уже недолго осталось жить, кора ее потрескалась, на стволе образовались наросты, а листья стали мелкими. Многие ветви уже засохли, но все же береза жила, и давала тень, и листва ее трепетала, когда дул легкий ветерок – как дыхание родного человека.

Антон Павлович кашлянул и быстро достал из кармана брюк платок, прикрыв им рот. Кашель нарастал, и Чехов встал, отошел в сторонку.

«Вот от чего он едет лечиться, – понял государь, и вдруг ему стало отчаянно жаль этого человека. – Неужели чахотка? Похоже…Может, ему нужна моя помощь? Как бы так спросить, чтобы не обидеть»…

– Простите, – кашель у Чехова прошел, но он еще тяжело дышал, успокаиваясь после приступа. – Можно еще немного вина?

– Прошу вас, – царь сам налил вино в бокал Антона Павловича.-

Баденвейлер -–это курорт? Где он находится? У них в Германии что ни городок, то курорт. Взяли за моду в старых замках устраивать санатории. Я. когда в первый раз приехал в Дармштадт, поразился, что герцогство называется великим, а сам герцог с семьей живет в доме мрачноватом таком. С другой стороны, строгость, аскетичность даже очень полезны – мы с женой так же организовали свою жизнь. Роскошь портит человека, верно? И все-таки… не надо ли вам помочь, Антон Павлович?

– Благодарю, ничего не надо, – поспешно отозвался Чехов. – Мне тоже нравится немецкая аккуратность, ответственность за все, что они берутся делать.

– Поэтому вы в жены взяли немку? – царь опять улыбнулся своей приветливой улыбкой. – И я тоже в немку влюбился. И женился , хотя родители были против. Я пять лет ждал, пока получил родительское благословение. А до этого еще пять лет прошло с того дня, как мы познакомились.

«А пишут, что он не имеет своего мнения и воли», – подумал Чехов.

– Это ведь она, Александра Федоровна, предложила сюда поехать. В Ипатьевский монастырь, знаете такой?

– Да, конечно. Где Михаила Романова на царство посадили.

– Совершенно верно, именно посадили. Бояре и духовенство упросили быть царем юношу из дома Романовых, Михаила. Я удивлен был, что Александра Федоровна знает не только об этом, но и что икона Федоровской Божьей Матери, которой благословили на царство Михаила, наша, семейная, царская. И вот возле нее поехали и помолиться. И кто такой святой Ипатий, я от жены узнал. Оказывается, ему молятся женщины, не могущие родить детей – и рожают. Вы , конечно, этому не верите.

– Почему же? Я знаю, что по сильной вере многое дается. И у вас будет наследник, вот увидите.

– Правда?

– Правда. Ведь вы с государыней очень хотите наследника.

– Да… У вас три сестры литературные, а у меня четыре дочери самые что ни есть настоящие. Хватит, наверное, мне женского персонала, а?

Он улыбался, потом лицо его стало серьезным:

– А все-таки знаете, кто такой святой Ипатий?

– Нет.

– Епископ из Пафлагонии. Это в Малой Азии. Город Гангры. Большого благочестия был епископ, любимый народом. Чудотворец. Враги веры христианской решили его убить. И вот подстерегли его на дороге, когда он возвращался со службы домой…

– Зарезали?

– Да, зверски, – почему-то задумчиво сказал государь. – Мы молились – за епископа Ипатия , всех Романовых… «Христиаския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны»…

– «…и доброго ответа на страшном судище Хритством, просим»…

– Помните?

– Как же. Я мальчиком в церковном хоре пел. Но, признаюсь, больше любил порыбачить. Вот и вам кроме молитвы нужна еще и рыбалка.

– Смеетесь.

– Нисколько. Дело- то ведь не в том, сколько наловил. Ведь вы увидели и утренний туман , и вот эту золотую рощу, и эту воду. Такого не увидишь ни в каком Дармштадте, ни в Баденвейлере. Посмотрите внимательно на тот берег .Ведь это… сердце России. А может быть…– он осекся.

–Что?

– Может быть, нам надо переплыть на ту сторону – домой…

– Может быть, – тихо ответил государь.

Помолчали.

Потом стали собираться. Царь не позволил Чехову все делать самому, помогал укладываться.

Когда собрались, в кустах легонько зашуршало. Царь быстро оглянулся, шагнул к кустам.

– Вы давно тут? – строго спросил он начальника личной охраны императора

– Всего как несколько минут, ваше величество. Я бы не посмел, но Александра Федоровна…

– Вы по воздуху прилетели, аки ангел, или еще как?

– Лодка неподалеку, ваше величество.

– Идите. Дайте с Антоном Павловичем проститься. Это…

– Чехов, государь. Известный писатель.

Антон Павлович с удивлением слушал эту беседу. С таким же неподдельным удивлением рассматривал стройного, довольно молодого человека, хорошо одетого, вежливого.

Государь шагнул к Чехову, а начальник личной охраны скрылся в кустах

– Извините, Антон Павлович. Но от этого никуда не деться. Я же вам говорил про этикет. Есть еще негласные правила.

– Понимаю.

– Не обращайте внимания. Все-таки это был не унтер Пришибеев. И подслушал он только самый конец нашего разговора.

Чехов грустно улыбнулся.

– Я понимаю, государь.

– Хорошо бы еще свидеться, но…– царь протянул Чехову руку.

Их ладони сошлись.

– Прощайте, государь.

Царь шагнул в лодку, веслом оттолкнулся от берега. Устроился поудобней на сиденье, стал сильно и ровно грести.

Лодка удалялась, Антон Павлович смотрел ей вслед. Царь сидел спиной к тому месту, где стоял Чехов, налегал на весла, не оглядываясь.

Подул ветерок, гладь реки засеребрилась, вспыхивая звездочками под солнцем. Со старой березы упал в воду лист и понесся по воде, подхваченный ветром. Вслед за ним по воде понесся еще один листок, сброшенный ветерком в воду.

Антон Павлович дождался того момента, когда лодка скрылась из вида.

По знакомой тропе он пошел к дому, в котором остановился. Скоро должны подать лошадей, чтобы ехать на станцию. Там паровоз увезет его в Москву, а потом в Германию, в Баденвейлер, в последнюю его земную обитель.

Похоронят его в Москве, на Новодевичьем кладбище, под простым крестом с голубцом и напишут:

А. П. ЧЕХОВ

1860 – 1904

Где покоятся останки государя императора Николая Александровича, мы точно не знаем. Но то, что он был зверски убит со всей своей семьей, приближенными и слугами, в том числе и Алексеем Егоровичем Труппом в Екатеринбурге, в доме инженера Ипатьева, мы знаем точно. И то, что для расправы был выбран дом владельца с такой же фамилией, как у епископа из Пафлагонии, из города Гангры, в память которого был назван монастырь, где Романовых возвели на царский престол, мы тоже знаем точно. И это не случайное совпадение, и уже не авторская фантазия.


АЛЕШКИНА ЗВЕЗДА

Рассказ

1

– Бабань, давай местами поменяемся. Ты устала.

Бабушка Анна кидала раствор на свод купола, где в подтеках и трещинах темнело расползшееся от дождей и снега пятно и старательно затирала его мастерком. Она стояла на верхней ступени лестницы, а внук, задрав голову, расположился ниже, на средних ступеньках этой составной лестницы, которая от пола тянулась к куполу. Лестницу бабушка Анна и Алеша сколотили сами, она получилась крепкой и нужной по высоте. Вот только переставлять ее трудно.

– Бабань, опять ты упрямишься. Руки-то у тебя еле двигаются.

В пустой церкви голос Алеши звучал гулко, ударялся о стены центрального нефа, где в верхней части свода по обе его стороны изображены евангелисты Матфей и Марк. Ниже, с левой стороны – въезд въезд Господень в Иерусалим, справа – воскрешение Лазаря.

Фрески, разумеется, сильно поврежденные, сохранившиеся лишь частями. Но Алеша давно разобрался, какие события из земной жизни Христа они изображают.

В церкви после ее закрытия был склад запасных частей для колхозной техники, потом пробовали сделать здесь пекарню, а в последнее время устроили зернохранилище. Когда и зерна, и самого колхоза не стало, церковь перешла в подчинение епархии. Вот только восстанавливать ее оказалось некому – деревня Васильевка почти вся вымерла. Кроме бабушки Анны и ее внука Алеши в семи оставшихся дворах ютились пенсионеры – преимущественно такие же бабки, как Анна.

Ведро с раствором опустело.

– Спускайся, – сказала бабаня внуку и сама стала по ступенькам сходить вниз. Она была сухощавой, на вид крепкой бабушкой со спокойным волевым лицом, которое, несмотря на годы, было без морщин. Кожа на лице с годами стала будто слегка отполированной, будто покрытой глянцевой пленкой, а глаза приобрели светло-голубой цвет – как вода в роднике.

Теперь возьмемся за главное, – баба Анна рассматривала лист нержавейки, на котором уже были намечены дырочки для гвоздей. Молоток Алеша засунул под ремень, гвозди лежали в кармане телогрейки. Вязаная шапчонка надвинута на уши, на ноги он надел кроссовки – в них удобней лазить по скользким поверхностям. Алеше предстояло выбраться на купол и заделать дыру, сквозь которую дождь и снег все безжалостней уничтожали росписи на сводах. Да и ветер задувал: то и дело гасли свечи, когда в церкви стали собираться бабушки: петь акафисты или читать Евангелие и Псалтырь.

Службы случалось проводить очень редко – батюшка Серафим из соседнего села Покровка, где была восстановлена церковь, наставлял, чтобы «васильевцы» приезжали к нему, не ленились, а не жаловались, что он к ним не ездит. Попробуй-ка сорок километров отмахай – машины у него нет, только велосипед. А отцу Серафиму уже отметили 65-летие, и все знают, что ноги у него больные.

Как Алеше действовать на куполе, обсудили уже неоднократно и детально, разглядывая купол и вблизи, и с земли. Сначала надо ухватиться за выступающий шов, которые скрепляет старые листы железа. Шов крепкий, Алеша, дотянувшись до него с лестницы, пробовал его на прочность, он выдержал. Упираться ногой можно на крюк, к которому крепится водосток. Можно и без крюка, просто лежа на куполе. Еще предстояло вырвать березку, выросшую на куполе. Это, пожалуй, Алеша считал самой трудной задачей – березка выросла у самого края купола, рядом с водостоком. Баба Анна планировала березкой заняться потом, но Алеша решил все работы на куполе завершить сегодня – до Рождества оставалось всего неделя, а забот по дому накопилось столько, что лучше о них не думать.

– Лезь ты первый. С Богом.

– Нет, давай-ка лист мне, так сподручней.

– Не спорь со мной, - повысила голос баба Анна. – Я отдохнула. Вперед, – она перекрестила внука и подтолкнула его.

Алеша, поднимаясь по ступенькам, постоянно оглядывался, смотрел, как бабаня последовательно переставляет ноги и лист нержавейки, придерживая его правой рукой. Получалось у нее довольно ловко.

Алеша пролез в дыру на купол, развернулся лицом к лестнице.

– Ногами упираешься? Крепко?

– Да. Давай, я хорошо держусь.

Баба Анна просунула в дыру нержавейку. Алеша уложил лист на купол. Приладил его и забил первый гвоздь.

Погоду на сегодня обещали без осадков. Температуру объявили минус два, и бабушка с внуком потому и решили вести работу сегодня – зима выдалась кислой, то и дело шли противные дожди, мелкие и нудные.

И вот сейчас, когда Алеша забивал гвозди, опять пошел дождь. Но не мелкий, как прежде, а крупный , пополом со снегом.

– Алеша, лезь обратно. Давай переждем.

– Да ничего, баб, я удобно устроился, – бодро ответил Алеша. Он прошелся по углам листа, по левому краю. По правому забил три гвоздя и когда перемещался в сторону, нога соскользнула и он поехал вниз. Левой рукой, свободной ( в правой был молоток) он попытался зацепиться за старый шов, но тот надломился, и проржавевшее железо треснуло. Теперь надежда была на крюк у водостока – оглянувшись, Алеша ногой нашарил его. Мешал снег, летевший в лицо. Крюк Алеша все-таки нашел и уперся в него, перестав скатываться вниз.

Баба Анна не видела, что происходит с Алешей, потому что нержавейка уже закрыла дыру. Но шум на куполе, пыхтенье Алеши заставили бабу Анну вздрогнуть, и она крикнула:

– Алеша! Ты что там?

Алеша в это время, упираясь ногой на крюк, тянулся правой рукой, из которой он не выпускал молотка, к тонкой березке. Держала его веревка, связывающая бабушку с внуком.

– Алеша! Ты чего не отвечаешь?! Алеша!

– Да здесь я! – крикнул Алеша и догадался выпустить из рук молоток, ухватившись за березку.

Баба Анна подняла край нержавейки и выглянула в дыру. Она увидела, как внук, распластавшись на куполе, подтягивается вверх, держась за тоненькое деревце.

«Господи, спаси и сохрани!» – пронеслось в ее сознании, а вслух она не смогла вымолвить ни слова. Веревку, привязанную к ремню, которым она подпоясалась, баба Анна потянула на себя. Извиваясь изо всех сил, Алеша подался вперед, и когда береза с тощими корнями вылезла из тонкого слоя нанесенной на купол земли, Алеша подтянулся на веревке.

Баба Анна тащила внука изо всех сил,он помогал ей, работая ногами, животом, руками. Добрался до дыры, и, приподняв край незабитого листа нержавейки, влез под кровлю. Он тяжело дышал, как после бега. Вытер лицо от дождя и снега и попытался улыбнуться.

Баба Анна была ни жива , ни мертва.

– Мы с тобой в цирке теперь можем выступать.

Тело бабы Анны мелко затряслось, она захлюпала, крепко прижав к себе внука.

2

– Ну-ка, рассказывай про свои подвиги, отец Серафим подошел к постели, где лежала баба Анна. Невысокого роста, плотненький, с добродушным, почти круглым лицом, на котором светились голубенькие глазки, он сразу производил впечатление своего человека, который, если требуется, всегда поможет.

Отец Серафим протянул маленькую твердую ладонь навстречу приподнявшейся на кровати бабе Анне, благословил ее.

– Лежи, лежи. Знаю, чего сказать хочешь. Кто, мол, мне сказал. Соседка твоя Алевтина, кто же еще. Сын ее Колька видел, как вы с Алешкой на куполе номера откалывали. Не оправдывайся, Анна Григорьевна. То, что вы с внуком храм прибираете, хорошо. Но все же погоду надо учитывать и на купол лазить со страховкой, пригласив хотя бы того же Кольку. Атак до чего ты себя довела? Хорошо еще, что инфаркт не хватил, а если б хватил? Алешка бы спикировал вниз. Чего уставился, герой? Свечи давай, будем готовиться к соборованию.

Алеша быстро подошел к красному углу, достал из-за иконы Казанской Божьей Матери церковные свечи. Отец Серафим между тем раскладывал все необходимое для соборования.

– А как ты, к примеру, с купола обратно в храм собирался лезть? Когда дыру заделал? А, Алексей?

– Там окошко такое есть. Мы все продумали. Только вот старое железо ржавым оказалось.

– Продумали, ишь ты. Гордыня это, Алексей. Надо было сначала ко мне прийти за благословением. Глядишь, и я, старый, чего бы подсказал. Дал бы хотя крепкую веревку для страховки. Чтобы ты обмотался и надежно привязал к чему-нибудь, а не старая бабка тебя тащила. Ну да ладно. Господь сохранил вас пока.

И, переменив тон, обратившись к красному углу, широко перекрестившись, отец Серафим начал готовить Анну Григорьевну и исповеди и причастию, а потом и к соборованию.

Когда отец Серафим узнал о случившемся и что Анна Григорьевна Боброва слегла, он сразу собрался в дорогу, отложив все дела. Отец Серафим уважал Анну Григорьевну как самую образованную из своих прихожан. В недавнем прошлом она преподавала русский язык и литературу, по совместительству историю и географию, вдобавок английский язык. Школа в Васильевке стремительно уменьшалась, классов становилось все меньше, учителей и учеников тоже. Вот и закрыли школу в Васильевке, Анна Григорьевна стала ездить в Покровку. Потом и туда ездить перестала – часов ей давали все меньше, занялись все больше компьютерными классами, Интернетом, и Анна Григорьевна ушла из школы сама, не дожидаясь, когда ее уволят.

Отец Серафим искренне радовался, когда Анна Григорьевна обнаруживала и знание истории церкви, и житий святых. Она много читала, часто вслух, в основном для Алеши, хотя и не возбраняла приходить к ней в дом всем, кто пожелает. Мысль о восстановлении церкви в Васильевке тоже принадлежала ей. Но тут помощников оказалось мало. В последнее время работали вдвоем с Алешей.

Знал отец Серафим и скорбную историю про сына бабы Анны – Сергея Николаевича Боброва, редактора газеты в областном центре. Он вступил в неравную борьбу с автомобильными бандитами и был убит – как водится, в подъезде многоэтажного дома, где была его квартира. Жена Сергея Боброва Вера, сотрудница газеты, продолжила дело мужа. Пустили слух, что она сама причастна к гибели мужа. Потом, когда клевета была разоблачена, стали писать о ее ненормальной психике. Вера в самом деле надорвалась, хотя с психикой у нее все было в порядке. Сдало сердце, и через год после убийства мужа она скончалась.

Алеше тогда сравнялось четыре годика, и баба Анна взяла его к себе. С той поры минуло десять лет, сейчас Алеша учился в седьмом классе.

Соборовав бабу Анну, исповедовав ее и причастив, отец Серафим стал прощаться.

– Я бы чайку у вас попил, да некогда. Петр Ильич машину дал на час, или чуточку больше. Надо ехать.

– Спаси Господь, – отозвалась умиротворенная баба Анна, на душе у которой стало покойно и хорошо.

Алеша вышел проводить батюшку до машины.

– Ну, а ты что теперь? – спросил отец Серафим. – Баба-то твоя вот-вот Богу душу отдаст. Ты об этом думал?

– Думал.

– И что?

– Пока бабаня жива, здесь жить буду.

– А школа?

– Как Бог даст.

– Бог-то он Бог, а сорок километров есть сорок километров. А если бураны после этой слякоти будут? На своих двоих не больно-то походишь. Вот что, Алеша, если чего, разу за мной, чтобы я Анну Григорьевну отпел. И вообще… Можешь жить у меня, – он открыл дверцу машины. – У нас псаломщиком будешь, ты к этому готов. И вот еще что. На купол-то опять полезешь, знаю я тебя. Так за Венкой моим зайди сначала, понял? Без этого на работу не благословляю.

– Тогда вы ему скажите, чтобы завтра приходил. Нержавейку надо прибить до упора. А то она от ветра хлопает – противно.

– Ладно, пришлю тебе Венку. Хотя не понимаю, к чему спешка.

– К Рождеству хочу успеть.

– Хорошо, – отец Серафим сел в машину и уехал.

3

Венка Дроздов, внук отца Серафима, с лицом румяным, глазами веселыми и озорными, рано растолстел, потому что любил вкусно и много поесть. Отец Серафим и матушка Варвара чего только ни делали, чтобы умерить аппетит внука, даже замок на холодильник приспособили ( Венка ухитрялся есть чего-нибудь по ночам), – все бесполезно. Венка так же много ел и нисколько не переживал, что толст и неуклюж. Зато сила в нем была немалая, и нрав он имел легкий, веселый.

Нержавейку на этот раз приколотили удачно и быстро – Алеша обмотался крепкой веревкой, которую дал отец Серафим.

Передвинув лестницу, они теперь занимались расчисткой росписи, которая находилась в левом пределе. Алешу давно интересовало, во имя кого назван этот придел. Правый был во имя преподобного Сергия Радонежского, а какого святого выбрали, освящая левый придел, никто не знал, к кому ни обращался Алеша.

Проступающий сквозь сбитую штукатурку лик святого был как будто знаком, но Алеша не мог понять, кто это. То ли Иоанн Предтеча ( волосы на голове были густы и ниспадали клочковатыми прядями) то ли кто-то из других пустынножителей – может, Иоанн Лествичник, может, кто-то другой.

Баба Анна на швабре укрепила тряпку – получился тампон. Его окунали в растворитель и прикладывали к стене – баба Анна сказала Алеше, чтобы он ни в коем случае не торопился. Потом мастерком осторожно снимали штукатурку, и лик святого проступал все отчетливее.

– Мы с тобой как настоящие реставраторы, – сказал Венка. – Открываем

Забытый мир.

– Гляди, Венка, надпись…

– Але .. Але.. кзий, – прочитал Венка, когда они сняли верхний слой штукатурки. – Алек…зий Бо..жий че.. ло .. век. Ага! Святой Алексей Божий человек! Вот это да! Не зря ты, Алешка, так старался! Это твой придел, понимаешь? Твой небесный покровитель Алексей Божий человек!

Алеша растерянно улыбался, не зная, что сказать. А Венка воодушевлялся все больше:

– Тут, брат, не иначе как Божий промысл. Вот вы с Анной Григорьевной трудились потому так рьяно, что придел во имя твоего святого небесного

Заступника. Вот и смекай! Отец Серафим любит повторять, что ничего случайного в жизни не бывает. Согласен?

– Как-то все это…

Растворитель кончился, они спустились с лестницы и смотрели на изображение святого, расчищенное до пояса. В правой руке святой держал большой крест. Лик суров, но в то же время светел – этот человек несет миру истину, которая, наверное, заключена в кресте, им поднятом…

– Ладно, пошли, – сказал Венка. – Анна Григорьевна уже по второму разу щи греет, а? И чего-то она тесто месила. Может, пирожки будут?

– Будут тебе и пирожки. У нее с капустой классно получается. Да и с картошкой. Так что ты свою утробу набьешь до предела.

– Ну, до предела мне не дойти! – Венка хохотнул и подтолкнул Алешу. – Знаешь, сколько блинов я на Масленицу съел? Матушка ищет блины, а их нет. Я же, говорит, целую горку тут оставляла. Неужели ты, окаянный, все съел? А я говорю: « Нет, матушка, это кот Пушок все блины сожрал». А сам еле сдерживаюсь от смеха. Она на меня посмотрела, не выдержала и прыснула смешком. Тут и я расхохотался, и отец Серафим тоже. – Венка и сейчас весело смеялся. – Отец Серафим говорит: «Что же мы, без блинов на Масленицу остались? Пеки, мать, еще!» И она опять напекла. Тут уж я меньше съел, вот был упор!

Пришли домой, все рассказали бабе Анне. После приступа, как только ей стало чуть полегче, она тут же встала с постели. И сегодня, в сочельник, сварила щи, напекла пирожков – не только с капустой и картошкой, но и с мясом. В доме стоял изумительный аромат свежей выпечки, лучше которого ничего не бывает.

Венка опять радостно рассмеялся и сказал, что отец Серафим благословил поесть, – разумеется, только не пирожки с мясом.

– Садитесь, работнички, – сказала баба Анна. – Горяченького-то хорошо после трудов.

– Так ведь сочельник, – сказал Алеша. – Не будем есть до первой звезды.

– Ну ты даешь, праведник. Я же сказал, что отец Серафим благословил нашу трапезу, поскольку мы потрудились.

Давайте хоть щец похлебайте, – и баба Анна поставила на стол тарелки. Кастрюлю со щами принес Венка.

Когда пили чай с пирожками (Венка уговорил съесть по одному) Алеша спросил бабушку:

– Вот я не понимаю, бабань. Как же Алексей мог отказаться от красавицы невесты, отца, матери и тайно уйти из дома? А когда вернулся домой, почему не признался, что нищий, униженный – это он? Жил при вход в дом, смотрел на любимых людей и ничего не сказал? Вот мы даже от щей и пирожков отказаться не можем…

– Потому он и святой, – отдуваясь, сказал Венка. – На паперти сидел, молился беспрерывно, подаяние раздавал…

– Я не о том. Молиться – это понятно. Но зачем добровольно становиться нищим? Жить подаянием? Вот отец его, знатный вельможа, Богу служил, жил нормально но не подаянием же …

– Все ты понимаешь, Алеша, – баба Анна убрала посуду, прилегла на кровать. – В том-то и есть подвиг, потому он и Божий человек, что кроме Бога никого ему не надо… Хотел показать миру, что и такой подвиг есть, что он и себя спасает, и других…

– Нет, не понимаю, – сказал Алеша. Вот как я тебя больную оставлю? Это будет предательство. Ты меня вырастила, а я тебя брошу? Хотя бы и ради Бога?

– Здесь совсем другое дело. Алексей из богатого дома ушел, от здоровых родителей.

– Но он заставил их и невесту страдать!

– Она уже женой его была, когда он ушел. – Нам не дано возлюбить Бога больше родных, вот в чем дело. Мы обычные люди. А обычные святыми не бывают.

– Почему? Откуда тебе знать, обычный ты человек, или нет?

– Я, конечно, необычный. Например, могу все ваши пирожки съесть, – Венка засмеялся. – О, машину за мной прислали.

К воротам дома бабы Анны подъехала та же машина, что недавно увозила отца Серафима . Венка попрощался, уехал – веселый, улыбающийся.

«Какой он легкий человек, – подумал Алеша. – Хоть и тяжел по весу. Почему я не бываю таким? Почему все время думаю о серьезном? Почему мне не нравятся эти юмористы? Эти мужики, в баб переодетые? Что в них находят смешного? Разве кривлянье смешно?»

Он вернулся в дом. Подошел к бабушке, сел на краешек постели.

– Давай-ка давление смеряем. Да и лекарства надо принять.

Давление оказалось пониженным. Он дал ей лекарства, которые положено было принимать вечером, сел к столу, где лежало Евангелие.

– Открой наугад, сказала бабаня. – Посмотрим, что выпадет

Выпало Евангелие от Иоанна, глава 16, стих 21, который подчеркнула бабушка.

«Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел ее час; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родила человека в мир.»

– Как хорошо выпало, – сказала бабаня. – Сегодня рождается в мир Богомладенец. И мы словно заново рождаемся.

Потом они смотрели по телевизору Рождественскую службу из храма Христа Спасителя в Москве. Примерно в середине службы бабушка заснула. Алеша выключил телевизор, потушил свет, вышел из дома. Дикие для января дожди, наконец, прекратились. Выпал снежок. Воздух был напоен той морозной свежестью, которая согревает кровь и радостью разливается по сердцу.

В небе отчетливо видна Большая Медведица, Ярко горела Полярная звезда. Ярче всех сияла одна звезда, и Алеша решил, что это и есть Звезда Рождества Христова – Вифлеемская звезда.

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу.

И звезда с звездою говорит,

вспомнилось ему.

«Но почему – пустыня? Он, наверное, имел в виду пустынный мир…. Да-да, ведь дальше он говорит: «В небесах торжественно и чудно… спит земля в сияньи голубом»… Вот как надо научиться говорить… Это дано лишь великим поэтам… Пойти посмотреть, как выглядит наш храм в Рождественскую ночь… И правда, сиянье сейчас как раз голубое… Горит неземной свет».

Так он думал. И ноги сами привели его к храму.

Сейчас он казался величавым, поднимающимся до самого неба. На главном куполе сиял крест. Он утвержден был при рождении церкви. Хотели его снести – да не смогли. Сначала ярились активисты, а потом смирились, как бы забыли про негнучий крест, который не хотел ни ломаться, ни падать с купола на землю.

Алеша понял – такой крест несет Алексей Божий человек.

Алеша стоял, подняв голову к небу. И ему казалось странным, что в его маленьком теле живет душа, которая вмещает весь небесный свод с крестом посредине.

«Как это может быть? Почему? Ведь все эти звезды во мне. И другие тоже. Которых я не вижу, но они тоже во мне. Потому что я знаю, что Вселенной нет конца… Да-да, вот поэтому душа не маленькая, а большая… Поэтому и называют ее бессмертной. Вот ведь в чем дело. Как хорошо, что я не сплю и вижу всю эту красоту»…

Взглядом он отыскал звезду, которая горела ярче всех. Она светила всем, но сейчас он смотрел на нее, и она светила ему. И поэтому была его. Алешкиной звездой.


О тех, кого помню и люблю

НАСЛЕДСТВО

С годами в душе неожиданно просыпаются казалось бы давно забытые факты твоей собственной биографии. И предстают они совсем в ином свете – свете Христовой веры, которая, как маяк, освещает ушедшие в темноту годы.

Вот недавно и мне вспомнилась история нашей с братом юности, которую я и хочу рассказать. Потому что я совсем иначе стал понимать смысл того, что произошло с нами более полувека назад, когда я заканчивал факультет журналистики Уральского университета, а брат театральное училище при Свердловском (ныне Екатеринбургском) академическом театре драмы.

Приближались новогодние праздники, но они не радовали сердце. Мало того, что у нас ни копейки не звенело в карманах, даже занять было не у кого. Все разъехались кто на праздники, кто на преддипломную практику. Где-то я все же достал денег на хлеб и баночку килек в томатном соусе и пришел в общежитие к брату.

В просторной холодной комнате стояло семь аккуратно заправленных коек, лишь восьмая, крайняя, оказалась голой. Анатолий пристроил матрац к батарее парового отопления, и, прижавшись к ней спиной, закутавшись одеялом, что-то читал.

Он грустно улыбнулся, увидев меня, усадил рядом. Я расстелил газетку, нарезал хлеб, открыл баночку консервов. А Толя принес с общей кухни чайник, налил в стаканы кипяточку. Я обратил внимание, что он ест только хлебный мякиш, да и жует как-то странно, больше губами, чем зубами, по-стариковски. Репетирует? Но, вроде, стариков он не должен играть…

И тут я вдруг увидел, что очередной кусочек хлеба у него окрасился.

Неужели кровь? Показалось?

Я перестал жевать.

– Да, маленький (так он меня звал), – сказал он, заметив мой испуганный взгляд. - Гляди.

И он открыл рот, показывая зубы и десны.

Десны воспалены, кое-где видны маленькие красные точечки. Сомнений нет – это кровь.

– Да был, был у врача, – опередил он мой вопрос. – Надо есть фрукты, пить соки. Если нет возможности купить – есть хотя бы лук, чеснок. Ну, и общее питание должно быть по возможности усиленным… Такие рекомендации, дорогой мой…

Он не назвал свое заболевание, но мне и так стало понятно – цынга. И это в миллионном городе, в столице Урала, перед самым выпуском…

Я шел к себе в общежитие как мешком ударенный. Ближе и родней брата у меня никого не было. Поступал он очень трудно: трижды его не принимали в Московский театральный (ГИТИС), считая, что он «не без способностей, но имеет совершенно неактерскую внешность». Когда в Свердловске открылась студия, я, уже студент третьего курса, вызвал его телеграммой после очередного провала в Москве. И тут, наконец, хотя опять «со скрипом», его приняли.

И вот годы учебы позади, Толя доказал, что он не просто может быть актером, но актером хорошим – это стало видно и по курсовым работам, но и по той неистовости, с какой он овладевал любимой профессией, рано поняв, что именно она его призвание.

И вот надо все бросать перед самым выпуском, лечиться… Да, лечиться, но как?

Из дома помощи не было – как раз в это время отца исключили из партии, уволили из редакции республиканской газеты. Он, коммунист ленинского призыва, с юности свято веривший в идеалы компартии, очень тяжело воспринял «разоблачение культа личности Сталина». С коллегами по редакции они собирались после работы, заходили куда-нибудь выпить, спорили, шумели. Кто-то донес, «пришили» «антисоветскую деятельность», всех разогнали – двух журналистов даже посадили в тюрьму. Заработков мамы, стенографистки-машинистки, едва хватало, чтобы самим свести концы с концами.

Я сидел один в своей общежитской комнате и раздумывал, что можно продать, чтобы срочно достать денег. Вытащил из-под кровати самое драгоценное – чемодан с книгами, накопленными за годы учебы.

Если все книги отнести в букинист, много не выручу, размышлял я. Но если удастся продать вот эту книгу, то можно, наверное, неплохо получить.

Я держал в руках «Четьи-минеи». Кожаный переплет, толстые, пожелтевшие страницы. Красные заглавные буквицы. Старославянская вязь, где каждая буковка – таинственна и завораживающе прекрасна…

Книга досталась мне по наследству. Когда умерла наша бабушка, Анна Христофоровна, мать ездила в Саратов на похороны. Потом делили то, что осталось от нее и от деда Кузьмы – дом, имущество. Мама взяла лишь Евангелие, подаренное деду от Синода Русской Православной церкви, Акафист Святителю Николаю, дневник деда и вот эти замечательные Четьи -минеи – то есть чтения о святых, поминаемых по дням и месяцам. Все это наследство деда Кузьмы, старосты собора в Саратове, мама отдала мне, посчитав, что именно я должен воспринять от деда его духовные ценности.

Эти Четьи-минеи я помнил с детства. С братом мы спали на огромном дедовом сундуке (у нас называли его «ларь»). Там бабушка, в доме у которой мы жили в детстве и которую называли бабаней, хранила «выходную» одежду – деда и свою. И вот эти книги, которые и привезла мама после раздела имущества.

Когда мы были детьми, бабаня по вечерам доставала из ларя «Четьи-минеи», бережно клала книгу на стол и просила старшую свою дочь Наталью почитать вслух. Мы тоже слушали, воспринимая жития святых как сказку. И конечно не понимая, что это были первые зерна, упавшие в наши души. Потом они проросли, дали свои всходы – Анатолию выпало воплотить на экране образ иконописца, преподобного Андрея Рублева в великом фильме кинорежиссера Андрея Тарковского, одного из самых ярких кинематографистов не только нашей страны, но и всего мира. А мне выпало стать писателем, который в художественных произведениях – романах, повестях, рассказах написал о подвиге угодников Божьих.

Но это было потом, а тогда, юношей, я сидел над раскрытым чемоданом с книгами и решал, как поступить.

Выбрал я для продажи Четьи-минеи, понимая, что за эту книгу могу получить хорошие деньги. Но когда шел по холодным зимним улицам Свердловска, решил, что надо идти не в букинистический магазин, а в церковь.

Там ее место, больше подсознанием, чем сознанием понимал я.

Церковь в народе называли «Ивановской» – она была единственной действующей в то время в Свердловске. По соседству, как водится, со стадионом. И когда мы ходили смотреть хоккейные матчи, я запомнил, что рядом находится храм.

Вот туда я и шел.

Я не знал, что раз «Ивановская», значит «Иоанновская», во имя Пророка, Предтечи и Крестителя Господня. К кому обратиться, как вести себя – ничего не знал. Да еще моя природная стеснительность сковывала, мешала. Но я шел, потому что надо было спасать брата.

Вот и церковь. Я снял шапку, зашел в притвор. Огляделся. Слева была приоткрыта дверь. Преодолев робость, я вошел в комнату. За столом сидел священник, что-то писал. Я запомнил, что он был в очках, с поредевшими рыжеватыми волосами на голове, такой же небольшой бородой. Он вскинул на меня глаза.

Я догадался поклониться.

– Что тебе, мальчик? ( Я выглядел очень молодо).

– Вот, посмотрите… – и я подошел к столу, вынул из студенческого чемоданчика Четьи-минеи.

Он внимательно стал рассматривать книгу, потом также внимательно посмотрел на меня.

– А откуда у тебя эта книга?

Сбивчиво я объяснил.

– А почему ты решил ее продать?

Я, уже усаженный на стул, успокоенный немного, – священник оказался таким же человеком, как и все другие, а вовсе не суровым, неприступным, как мне казалось, – решил не таиться и рассказал все, как есть.

Он, выслушав меня, полез в ящик стола, достал деньги.

Не помню, какую сумму он мне дал. Но это были немалые деньги. Потому что я, окрыленный, почти побежал на рынок, который находился неподалеку и купил хороший кусок мяса, фруктов. В «Гастрономе» я купил две трехлитровых банки соков – яблочного и томатного. Купил и бутылку «Гамзы» – в то время это болгарское вино было для нас самым доступным и самым вкусным. И со всем этим богатством я явился к Анатолию.

Вино мы оставили до Старого Нового года, а по хорошей отбивной съели. Запивали томатным соком и были счастливы.

Все деньги я отдал Толе. И он стал пить соки каждый день. А когда не надо было ходить на люди, ел чеснок и репчатый лук.

Через дней десять кровь перестала сочиться из его десен. И когда наступил Старый Новый год, мы решили устроить пир, открыв бутыль «Гамзы» в плетенке.

Сидели на матраце, привалившись спинами к батарее. Было тепло и радостно. Мы понимали, что теперь защитим дипломы, начнем работать, и голодные дни кончатся. А самое главное заключалось в том, что можно будет заняться любимым делом.

Мы сдвинули стаканы.

– С Новым Годом! – сказал я.

– С Новым Старым Годом! – уточнил Толя.

Мы тогда не понимали, что празднуем Рождество Христово, что вступаем в новую для нас жизнь. Не догадались, что это Он спас нас.

Но твердо знали, что если бы не дедово наследство, переданное нам бабаней, а потом мамой, пропасть бы нам накануне выпускных экзаменов.

А маленькое Евангелие в твердом коричневом переплете, подаренное деду Кузьме с надписью «От Священного Синода» и Акафист Николаю Чудотворцу 1893 года издания с вложенной в него иконой Богоматери «Милующая» на тонкой материи и надписью «В дар и благословение св. Афонской горы из Свято-Троицкого древняго скита» хранятся у меня и поныне как главные семейные святыни.




Лицензия Creative Commons 2010 – 2024 Издательский Совет Русской Православной Церкви
Система Orphus Официальный сайт Русской Православной Церкви / Патриархия.ru