23.04.2024

Владимир Крупин. Марусины платки

Рассказ лауреата Патриаршей литературной премии писателя Владимира Крупина.

Эта старуха всегда ходила в наш храм, а как вышла на пенсию, то стала быть в храме с утра до вечера. «Чего ей тут не быть, – говорили про неё другие старухи, которые тоже помогали в службе и уборке, – живет одинешенька; чем од­ной куковать, лучше на людях». Так говорили еще и оттого, что от старухи много терпели. Она до пенсии работала на заводе инструментальщицей. У неё в инструменталке была чистота, как в операционной. Слесари, токари, фрезеровщи­ки хоть и ругали старуху за то, что требует сдавать инстру­мент чтоб был лучше нового, но понимали, что им повезло, не как в других цехах, где инструменты лежали в куче, ту­пились, быстро ломались.

Такие же образцовые порядки старуха завела в храме. Её участок, правый придел, сверкал. Вот она бы им и огра­ничивалась. Но нет, она проникала и на другие участки. Она никого не корила за плохую работу. Она просто пережида­ла всех, потом, оставшись одна, перемывала и перетирала за своих товарок. Даже и староста не смела поторопить стару­ху. Только сторож имел на неё управу, он начинал греметь старинным кованым засовом и сообщал, что луна взошла. Другие старухи утром приходили, конечно, расстраивались, что за них убирали, но объясниться со старухой не смели. Конечно, они в следующий раз старались сильнее, но все равно, как у старухи, у них не получалось: кто уже был слаб, кто домой торопился, кто просто не привык стараться, как она.

У старухи был свой специальный ящичек. Это ей по ста­рой дружбе кто-то из слесарей сделал по её заказу. Из легкой жести, но прочный, с отделениями для целых свечей, для их остатков, отделение для тряпочек, отделение для щеточек и скребков, отделение для порошков и соды.

Видимо, этого ящичка боялись пылинки, они не смели сесть на оклады икон, на деревянную позолоченную резьбу иконостаса, на подоконники: чего и садиться, все равно по­гибать. И хоть и прозвали старуху вредной, но то, что наша церковь блестела, лучилась отражением чистых стекол, сия­ла медовым теплым светом иконостаса, мерцала искорками солнца, отраженного от резьбы окладов, – в этом, конечно, была заслуга старухи.

Но вредной старуху считали не только соратницы, а и прихожане. К ним старуха относилась как к подчиненным, как старшина к новобранцам. Если в день службы было еще и отпевание, старуха выходила к тем, кто привез покойни­ка, и по пунктам наставляла, как внести гроб, где развер­нуться, где стоять родственникам, когда зажигать свечи, ко­гда выносить... То же и венчание. Крестили не в её приделе, хотя и туда старуха бросала зоркие, пронзительные взгля­ды. Иногда, если какой младенец, сопротивляясь, по грехам родителей, орал особенно безутешно, старуха считала себя вправе вторгнуться на сопредельную территорию и утешить младенца. И в самом деле, то ли младенец пугался её сурово­го вида, то ли она знала какое слово, но дитенок умолкал и успокаивался на неловких руках впервые зашедшего в цер­ковь крестного отца.

Старуха знала наизусть все службы.

– Ты, матушка, у меня не просто верующая, ты профессионально верующая, – го­ворил ей наш настоятель отец Михаил.

– А почему ты, – сурово вопрошала старуха, – почему на проскомидии не успеваешь читать поминания?

– Матушка, – вздыхал отец Михаил, – с благодарно­стью и смирением принимаю упрек, но посмотри, сколько записок.

– Раньше вставай, – сурово отвечала старуха. – А то чешешь, чешешь, людей же поминаешь. Чего это такое: та­кой-то и иже с ним. Чего это за имя – «иже с ним»? У тебя-то небось имя полное – отец Михаил, и они, грешные, не «иже с ним». Ничего себе имечко. Вот тебя бы так обозвали. Мученики не скопом за Христа мучились, каждый отдельно за Господа страдал. – Она крестилась.

– Прости, матушка, – терпеливо говорил отец Михаил.

– Бог простит, – сурово отвечала вредная старуха.

Во время службы, когда выносилось для чтения Святое Евангелие и раздавалось: «Вонмем!» – старуха окаменева­ла. Но могла и ткнуть в бок того, кто шевелился или тем более разговаривал. Стоящая за свечным ящиком Варвара Николаевна тоже опасалась старухи и не продавала све­чи, не принимала записок во время пения «Херувимской», «Символа веры», «Отче наш», «Милость миру». Она бы и без старухи не работала в это время, но тут получалось, что она как бы под контролем.

Прихожан старуха муштровала, как унтер-офицер. Для неё не было разницы, давно или недавно ходит человек в церковь. Если видела, что свечи передают левой рукой, пря­мо в руку вцеплялась, на ходу свечу перехватывала и шипе­ла: «Правой, правой рукой передавай, правой!». И хотя отец Михаил объяснял ей, что нигде в Уставах Церкви не сказа­но о таком правиле, что и левую руку Господь сотворил, ста­руха была непреклонна. «Ах, матушка, матушка, – сетовал отец Михаил, – у тебя ревность не по разуму».

Когда старуха дежурила у праздничной иконы, или у мо­щей преподобномучеников, или у плащаницы, то очереди молящихся стояли чинно и благолепно. Когда, по мнению старухи, кто-то что-то делал не так, она всем своим видом показывала этому человеку все его недостоинство. Особенно нетерпима была старуха ко вновь приходящим в храм, к мо­лодежи. Женщин с непокрытыми головами она просто вы­тесняла, выжимала на паперть, а уж тех, кто заскакивал в брюках или короткой юбке, она ненавидела и срамила. «Вы куда пришли? – неистово шептала она. – На какую диско­теку? Вы в какие это гости явились, что даже зачехлиться не можете, а?!».

А уж намазанных, наштукатуренных женщин старуха го­това была просто убить. Она очень одобрила отца Михаила, когда он, преподавая крест по окончании службы, даже от­дернул его от женщины с яркой толстой косметикой на лице и губах. «Этих актерок, – говорила старуха, – убить, а ко кресту не допускать».

А еще мы всегда вспоминаем, как старуха укротила и об­ратила в веру православную одного бизнесмена. Он подъехал на двух больших серых машинах («цвета мокрого асфальта», говорили знающие), вошел в храм в своем длинном кожаном пальто с белым шарфом; шляпу, правда, снял. Вошел таким начальником, так свысока посмотрел на всех нас. А служба уже кончилась, прихожане расходились.

– Где святой отец? – резко и громко спросил незнако­мец. – Позовите.

– Какой святой отец? – первой нашлась старуха. – Ты нас с католиками не путай. У нас батюшка, отец Михаил.

Отец Михаил, снявши в алтаре облачение, шел оттуда в своей серой старенькой рясочке. Незнакомец картинным жестом извлек пачку заклеенных купюр и, как подачку, про­тянул её отцу Михаилу.

– Держи, святой отец!

– Простите, не приму. – Отец Михаил поклонился и пошел к свечному ящику.

Оторопевший незнакомец так и стоял с пачкой посреди храма. Первой нашлась старуха.

– Дай сюда, – сказала она и взяла пачку денег себе.

– Тебе-то зачем? – опомнился незнакомец. – Тут много.

– Гробы нынче, милый, дорогие, гробы. На гроб себе беру. И тебя буду поминать, свечки за тебя ставить. Ты-то ведь небось немощный, недокормленный, до церкви не дой­дешь, вот за тебя и поставлю. Тебя как поминать? Имя ка­кое?

– Анвар, – проговорил незнакомец.

– Это некрещеное имя, – сурово сказала старуха. – Я тебя буду Андреем поминать. Андреем будешь, запомни. В Андрея крестись.

Крестился или нет, переменил имя или нет этот бизнес­мен, мы не знаем. Знаем только, что деньги эти старуха рас­совала по кружкам для пожертвований. Потом отец Михаил, улыбаясь, вспоминал: «Отмыла старуха деньги демократа».

Непрерывно впадая в грехи осуждения, старуха сама по себе была на удивление самоукорительна, питалась хлебуш­ком да картошкой, в праздники старалась сесть с краю, ста­ралась угадать не за стол, а на кухню, чтоб стряпать и по­давать. Когда к отцу Михаилу приходили нужные люди и их приходилось угощать, старуха это понимала, не осужда­ла, но терпела так выразительно, что у отца Михаила кусок в рот не лез, когда старуха приносила с кухни и брякала на стол очередное кушанье.

Был и еще грех у старухи, грех гордости своей внучкой. Внучка жила в другом городе, но к старухе приезжала и в церковь ходила. Она была студентка. Помогала старухе вы­бивать коврики, зимой отскребать паперть, а летом... а ле­том не выходила из ограды: они обе очень любили цветы.

Церковный двор у нас всегда благоухал. Может, еще и от это­го любили у нас крестить, что вокруг церкви стояли удобные широкие скамьи, на которых перепеленывали младенцев, а над скамейками цвели розовые и белые кусты неизвестных названий, летали крупные добрые шмели.

На Пасху к нам приезжал архиерей. Конечно, он знал нашу строгую старуху и после службы, когда на прощание благословлял, то сказал старухе, улыбаясь: «Хочу тебя задо­брить» – и одарил старуху нарядным платком, на котором золотой краской был изображен православный храм и над­пись: «Бог нам прибежище и сила». Именно такими платка­ми уже одаривал старух отец Михаил, но мы увидели, как обрадовалась старуха архиерейскому подарку, и поняли – свой платок она отдаст внучке.

И вот ведь что случилось. Случилось то, что приехала внучка, примерила платок перед зеркалом, поблагодарила, а потом сказала:

– А я, бабушка, в наш храм больше не пойду.

– Почему? – изумилась старуха. Она поняла, что внуч­ка говорит о том храме, в городе, где училась.

– А потому. Я так долго уговаривала подругу пойти в церковь, наконец уговорила. Не могла же я её сразу снаря­дить. Пошла, и то спасибо: она из такой тяжелой семьи – отец и братья какие-то торгаши, она вся в золоте, смотреть противно. А я еще тем более была рада, что к нам в город американский десант высадился, пасторы всякие, протес­танты, баптисты...

– Я бы их грязной шваброй!

– Слушай дальше. Они заманивали на свои встречи. Говорят: напишете по-английски сочинение и к нам поедете в гости. И не врали. Подруга написала – она ж английский с репетиторами, – написала и съездила. Ей потом посылка за посылкой всякой литературы. Тут я говорю: «Людка, ты живи как хочешь, но в церковь ты можешь со мной пойти для сравнения?». Пошли. И вот, представляешь, там на нас такая змея выскочила, зашипела на Людку: «Ты куда прешься, ты почему не в чулках?». А Людка была в коротких гольфах. Ты подумай, баб, прямо вытолка­ла, и все. Людка потом ни в какую. Говорит, в Америке хоть в купальнике приди, и ничего. И как я её ни уговаривала, больше не пошла.

– В купальнике... – пробормотала старуха. И заходила по комнате, не зная, что сказать. Ведь она слушала внучку, и будто огнем её обжигало, будто она про себя слушала, буд­то себя со стороны увидала. А она-то, она-то, скольких она-то отбила от Божьего храма! «Господи, Господи, – шептала старуха, – как же Ты, Господи, не вразумил меня, как тер­пел такую дуру проклятую?».

Внучка пошла по делам, а старуха бросилась на колени перед иконами и возопила:

– Прости меня, Господи, неразумную, прости много­грешную!

И вспомнилось старухе, как плакали от неё другие убор­щицы, от её немых, но явных упреков, ведь которые были её и постарше, и слабее, а Богу старались, как могли, потру­диться, а она их вводила в страдания. Старуха представила, как её любимую внучку изгоняют из храма, и прямо-таки вся залилась слезами.

А она-то, она-то! Да ведь старуха как в какое зеркало на себя посмотрела! Были, были в её жизни случаи, когда она так же шипела, как змея, – прости, Господи, – на молодень­ких девчонок в коротких юбках или простоволосых. Где вот они теперь, миленькие, кто их захороводил?

И вспомнила старуха, как однажды, в престольный праздник, прибежала в храм и бросилась на колени перед распятием женщина, и как старуха резко вцепилась ей в плечо: «Разве же встают в праздник на колени?» – и как жен­щина, обращая к ней залитое светлыми слезами лицо, то­ропливо говорила: «Матушка, ведь сын, сын из армии вер­нулся, сын!».

А как однажды она осудила женщину, другую уже, за то, что та уходила из храма после «Херувимской». И как эта жен­щина виновато говорила ей: «Свекор при смерти».

А как она осуждала товарок за то, что уносят домой при­несенные в храм хлеб и печенье. Конечно, их всегда им раз­давали, но старуха осуждала, что берут помногу. А может, они соседям бедным несли или нищим, сейчас же столько нищеты...

– Боже, Боже, прости меня, неразумную… – шепта­ла старуха.

А больнее всего ей вспоминалось одно событие из детства. Было ей лет десять, она позавидовала подругам, что у них пальто с воротниками, а у неё просто матерчатое. И пристала к отцу. А отец возьми да и скажи: «Надо ворот­ник, так возьми и отнеси скорняку кота». Был у них кот, большой, красивый, рыжий, в лису. И вот она взяла этого кота и понесла. И хоть бы что, понесла. Кот только мигал и щурился. Скорняк пощипал его за шерсть на лбу, на шее, на спинке, сказал: «Оставляй». И был у нее красивый воротник, лучше всех в классе.

– Ой, не отмолиться, ой, не отмолиться! – стонала ста­руха.

К вечеру внучка отваживалась с нею, давала сердечные капли, кутала ноги её в старую шаль, читала по просьбе ста­рухи Псалтырь.

И с той поры нашу старуху как перевернуло. Она уп­росила внучку привезти на следующие каникулы подругу, вместе с ними оставалась после службы на уборку, и уже не было такого, чтоб кто-то терпел от неё упреков или уко­ризны.

А еще вот что сделала старуха. У неё была хорошая бе­лая ткань с пестренькими цветочками – ситец. Хранила его старуха на свою смерть. А тут она выкроила из ткани деся­ток головных платков разной величины, принесла в церковь, отдала Варваре Николаевне за свечной ящик. И когда какая женщина или девушка приходила в наш храм с непокрытой головой, та же старуха просила её надеть платок.

А звали нашу старуху тетя Маруся. И платочки её с тех пор так и зовут – тети Марусины.

Источник