Издательский Совет Русской Православной Церкви: Олеся Николаева: «Сейчас студенты какие-то растерянные...»

Главная Написать письмо Поиск Карта сайта Версия для печати

Поиск

ИЗДАТЕЛЬСКИЙ СОВЕТ
РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ
ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!
Олеся Николаева: «Сейчас студенты какие-то растерянные...» 06.03.2019

Олеся Николаева: «Сейчас студенты какие-то растерянные...»

В электронном журнале «Литосфера» опубликовано интервью с поэтом, руководителем творческого семинара в Литинституте Олесей Николаевой.

Ангел, крылышко стрекозы, пастушья сумка... Три образа приходят на ум, когда думаю об Олесе Николаевой и её стихах. Но за внешней хрупкостью чувствуется внутренняя прочность, опирающаяся на веру и традицию. Поговорить с Олесей Александровной была моя давняя мечта. И вот она осуществилась.

Наталья Полякова: Олеся Александровна, Вы рано начали писать стихи. С 7 лет. И прозу с 15-ти. На это повлияло то, что вы родились в семье писателя? Семья поддерживала вас в этих начинаниях?

Олеся Николаева: Прозу,  как и стихи,  начала писать лет с семи-восьми и сразу романы. Наверное, моя семья и ее окружение как-то повлияло, ведь дома постоянно шли разговоры о литературе, приходили поэты, которые читали свои стихи, кроме того – у нас была хорошая по тем временам библиотека. Когда родители выяснили, что я пишу стихи (мне было лет 14-15, им нетрудно было об этом догадаться: я писала по ночам на кухне, а вечером – запершись в ванной, и повсюду валялись мои исписанные в столбик листочки), они немного испугались, опасаясь, что это инерция нашего рода: ведь и моя бабушка, и моя мама, и мой отец – все были «писатели». Папа выбрал тактику: помогать мне тем, что не мешать. Поэтому меня никогда не загоняли спать, даже если я засиживалась до четырех утра.

Н.П.: Помните своё самое первое стихотворение?

О.Н.: Первые не помню, тем более, что между «первыми» и «вторыми» был перерыв лет в пять. Но первое осознанное стихотворение, написанное в двенадцатилетнем возрасте, помню прекрасно. Мы приехали в Краков, и на меня произвел впечатление краковский трубач, который стоял на башне и первый заметил приближение монгольской орды: он вострубил, чтобы разбудить город. Но его сразила стрела неприятеля. Об этом было первое стихотворение, которое я запомнила. Начиналось оно так:

Трубач трубит, трубит, трубит,
Монголоид за ним следит.
Но не успел он до конца пропеть, который час,
Монгола ловкая рука и острый хитрый глаз…
Монгол откинул епанчу
И – прямо в горло трубачу!

Н.П.:  Немногие поэты пишут прозу, но многие прозаики раньше писали стихи. Как Вы сами ощущаете, что для Вас важнее - стихи или проза?

О.Н.: Поэзия, конечно, важнее и прежде всего. Прозу я стала писать лет в тридцать, когда была уже автором двух поэтических книг и известным поэтом, и снова, как в детстве – сразу роман. Причем он буквально заставил меня его написать: я как бы и не собиралась, и даже внутренне сопротивлялась, и писала его, сама удивляясь тому, что получается. Это, наверное, самые блаженные моменты творчества.

Н.П.: У Игоря Меламеда есть любопытная литературно-исследовательская работа. Она называется "Совершенство или самовыражение". В ней он говорит о божественном происхождении поэзии. А как это для Вас?

О.Н.: Поэзия есть способ преображения реальности, окно в иной идеальный мир, если угодно – «глазок» в Царство Небесное, вИдение следов Божьего присутствия здесь и сейчас.

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман; кремнистый путь блестит.
Ночь тиха, Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.

Это отнюдь не реалистическая картина, это – образ иного, преображенного мира. 

Н.П.: Близка ли поэзия молитве? Есть ли общие черты?

О.Н.: Есть такие молитвы, которые можно назвать самой поэзией par excellеnce: в первую очередь, – псалмы царя Давида. Или Великий Покаянный канон св. Андрея Критского. Но и боговдохновенные словеса ветхозаветных пророков и святое благовествование Евангелистов – это тоже поэзия. Скажу вообще дерзновенную вещь: Христос говорит с учениками и с народом на языке художественных образов: притч, словесных тропов, не пренебрегая ни анафорическими приёмами (например, «Блаженны…»), ни параллелизмами и повторами, как в Нагорной проповеди: «Вы слышали, что сказано древним... а Я говорю вам…). В этом смысле – поэзия – это язык будущего века.   

Н.П.:  Что для Вас свобода в стихах? Свобода - это отсутствие границ, или возможна свобода в определённых границах? Кто, что их устанавливает?

О.Н.: Свобода – в том, чтобы мочь.  (Какая свобода у бессилия и невозможности?) Чтобы сказать в стихах именно то, как это должно звучать. Чтобы стихотворение вербально совпало с тем незримым «подстрочником», который явлен в момент написания на языке зрительных и звучащих образов, попросту – с художественной идеей. Пастернак считал, что свобода реализуется в единственно точном отборе необходимых художественных средств из множества возможных вариантов, но отбор этот осуществляется некой силой, которая представляется художнику как долженствование, как диктат: «именно так и никак иначе». Это – уже вершина мастерства, когда творцу не препятствует его неумение, но в то же время его не сковывает профессионализм, ибо само мастерство – это в какой-то мере и есть преодоление «профессионального, технического» навыка.  

Н.П.:  Проза одних "вышла" из "Шинели" Гоголя, стихи других - из "ветки сирени" Мандельштама. А откуда "вышли" Ваши стихи и проза?

О.Н.: О, я выходила в разные времена из многих дверей: поначалу - из ранней Цветаевой с ее пассионарностью, из раннего Пастернака. Было важным открытием для меня, что поэзия у него, - это, в том числе, «слезы Вселенной в лопатках», где «лопатки» - это стручки гороха: жалкие, слабые, прозябающие, пока не наполнятся этими «слезами Вселенной»). Из пророка Иеремии («Извлеки драгоценное из ничтожного и будешь, как уста мои»), из Псалтири, с этими, помимо всего прочего, интонационными периодами… Да и вообще – из русской классики: из «Мороза и солнца», из Фета («У дороги камень в пруд роняет слезы», из Иннокентия Анненского («От нее даже дыму не уйти в облака»), из Блока («Я знаю: то Бог меня снегом занес») и т.д. А проза… Пожалуй, тут моими учителями были  Достоевский, Лесков, Фазиль Искандер, Тэффи. Я ведь много написала книг, и они разные: такой вот диапазон.

Н.П.:  Вы профессор, преподаватель Литературного института. Сильно ли отличаются студенты начала 2000-х годов от студентов последних лет. Если да, то в чем разница?

О.Н.: Отличаются, конечно. Советское школьное базовое образование было куда лучше. По крайней мере, в рамках школьной программы по литературе мои студенты 90-х годов могли ориентироваться…  И еще не угасла страсть к чтению, к культуре, к философии, к истории,  вообще – образованию, которая была в те годы, когда я сама училась в Литинституте.

А сейчас студенты какие-то растерянные, скованные непониманием, как им жить, что делать, о чем и что именно писать. Это даже не столько вопросы физического выживания, хотя и они есть, сколько экзистенциальные. Непонятны критерии, размыты представления о ценностях, воля скованна этим недоумением, творческая энергия застопоривается. Литературных ассоциаций и образов они почти не понимают, «мышей не ловят». Они похожи на реку, потерявшую русло, вода которой широко разлилась, а сама река обмелела и заболотилась. Или на сломанную кость без гипса, которой трудно срастись, да и срастается она болезненно и криво. Порой надо ее сломать, чтобы выправить, но я на такие радикальные меры опасаюсь идти: мне их жалко. Ну, и еще одна их беда: почти всеобщая безграмотность. С пунктуацией вообще – швах, но даже простые в написании слова порой пишут с грубыми ошибками. Меня это коробит больше, чем косноязычие, чем заикание. Часто мне приходится, как корректору, править грамматические и пунктуационные ошибки даже в дипломах.

Н.П.:  Нужно ли поэту выступать? Читать стихи голосом? Нужны ли вообще поэтические вечера в том формате, в котором они обычно проходят. Ведь чаще всего на них приходят не простые читатели, любители стихов, а тоже поэты. Или сейчас достаточно публикаций в журналах и книг?

О.Н.: Поэзия родилась в лоне музыки, речитатива, заговора, религиозного откровения,  она и была рассчитана на произнесение вслух прежде всего и по преимуществу. Она воздействует заключенными в ней энергиями не только на сознание человека, но и на его «энергийный образ». В этом смысле – слово может исцелить, а может и нанести вред. Как сказал Лермонтов,

Есть речи – значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.

Звукообраз в стихах не менее важен, чем образ визуальный, ибо именно он – главный носитель этих энергий. Поэтому, конечно, надо обязательно читать стихи вслух. Слушать их. «Мы только с голоса поймем, что там царапалось, боролось». А поэтические вечера безусловно нужны, просто за последние годы информационное поле, в частности, интернет, «забило» словесное искусство. Кроме того, на сцене объявилось множество дилетантов-самозванцев, выдающих свои порой бессмысленные поделки (и подделки) за поэзию. Это тоже до какой-то степени отвадило любителей поэзии от литературных вечеров. А меж тем поэтический вечер мог бы стать поистине действом, способным утолить эмоциональный и эстетический голод.  

Н.П.:  Олеся Александровна, благодарю Вас за интервью! Напоследок ещё один простой вопрос. Какое стихотворение Вы считаете Вашей «визитной карточкой»? Лучшим или особенным лично для Вас.

О.Н.: Такого – единственного – стихотворения у меня нет. Есть написанные в разные периоды просто самые любимые. Но, чтобы Вам не отказывать, предлагаю Вам вот это:

МЕМУАРИСТКА

Старуха-деспотка, всезнайка, самодурка,
полна разгадками. Как вещая каурка,
все вынесет, все чует, все раскусит:
душа при ней парит, а сердце трусит.

Она дороже мне всех молодых сестер
и братьев доблестных. Покуда на костер
толкает юношей, шлет теноров эпохи
и с барского стола швыряет крохи.

Старуха дерзкая! Тебе б носить жабо,
чаи гонять и ни гу-гу, что знаешь...
А ты героев, словно бибабо,
то кланяться, то каяться гоняешь.
И гребень сказочный на черный снег роняешь...

Старуха дивная! Перед тобою мгла
и обоюдоострый ушлый месяц.
Ты всех оставила – ты всех пережила:
врагов, любовников, наперсников, прелестниц.
И к небу тянутся каскады шатких лестниц.

Теперь рассказывай. Кто ел из этих рук.
Кто пил из туфельки. Кто гнал тебя по трактам.
Кто шею гнул, кто поломал каблук.
Ты помнишь все, не доверяясь фактам,
и жест важнее, чем сюжетный трюк.

А факты – что? Их можно тасовать,
бить, словно козырем, нагнать такого дыма,
что под призором их затосковать
по жизни подлинной, которая – помимо,
неописуема почти, неуловима...

Твои истории – то сон дурной, то сруб
паленый: кто – хозяин? где – скиталец?
И тут же появляется: у губ
фигура умолчанья держит палец,
глаза большие делает: луп-луп.

Нет, ты раскрой лицо, разоблачи
мотив податливый, кольни, найди, где сердце.
На поясе твоем бренчат ключи
от скважин мировых, от скрытой дверцы.
Кто там за нею? Ну-ка, постучи...

Чтоб вещи сдвинулись, поплыли, отворя
все, что там пряталось за ними, меркло, блекло:
любовь таинственней, чем звезды, чем моря,
а ревность пламенней, рубинового пекла,
ан – рядится то в мышь, то в снегиря.

А смерть прекраснее, чем первый день зимы.
И сад в снегу с открытыми глазами.
Старуха вещая, на дне твоей сумы
давно написано, что происходит с нами,
совсем не так, как это видим мы.

Три тайны вручены тебе, смотри:
одна – любви, другая – смерти... Страсти
при них тускнеют, словно фонари.
А третья тайна – это тайна власти.
Все было так, как скажешь. Говори.

Источник

Олеся Николаева – лауреат Патриаршей литературной премии 2012 года




Лицензия Creative Commons 2010 – 2024 Издательский Совет Русской Православной Церкви
Система Orphus Официальный сайт Русской Православной Церкви / Патриархия.ru