13.08.2013

Природа гимнографического языка всегда была и должна оставаться притчевой

Предлагаем вашему вниманию статью насельника монастыря Свято-Введенской Оптиной Пустыни, иеромонаха Никона (Скарги) о проблемах и трудности современного гимнографического творчества. Один из параграфов этой статьи был зачитан автором на IV конференции "Современная православная гимнография", проходившей в институте русского языка имени В.В. Виноградова РАН в начале 2013 г.

«Актуальные проблемы современного гимнографического творчества. Проблема жанра и стиля»

Иеромонах Никон (Скарга),
насельник монастыря Оптина Пустынь

Гимнография является самостоятельным «литературным» жанром церковной письменности. Специфика этого жанра далеко выходит за рамки филологии, но включает в себя и такие церковные дисциплины, как риторику и гомилетику, догматику и патристику и, безусловно, поэтику, эстетику и музыку, хотя эти дисциплины и не являются чисто церковными науками. Если, конечно, не забывать, что иконография строится из элементов эстетического искусства, что поэтика входила в курс семинарского обучения в дореволюционную эпоху. А музыкальный элемент всегда был присущ богослужебной церемонии: в Ветхом Завете – в сопровождении музыкальных инструментов, в Новом – нерукотворенным органом, голосом человеческим.

Вместо того, чтобы расширить горизонт познания и пытаться проникнуть в многогранную природу эстетических элементов этого жанра, преобладает движение в обратном порядке, т. е. упрощение гимнографического текста путем уменьшения смысловой нагрузки и замены сложных стилистико-поэтических приемов. Такой подход основан главным образом на том, чтобы текст привести к нормам соответствующих понятию современного человека. Но такая благовидная цель скрывает в себе множество «подводных камней», о которых может разбиться весь «корабль» гимнографического творчества.

Природа гимнографического языка всегда была и должна оставаться притчевой. Сам Господь Иисус «говорил народу притчами, и без притчи не говорил им» (Мф. 13, 34). Церковь усвоила этот урок и свой повседневный педагогический язык, которым является гимнография, облекла в притчи или придала ему притчевый характер.

Ближневосточная культура притчи перешла в византийскую гимнографию естественным путем, т. е. вместе с благовествованием Евангелия. Непосредственными поэтическими звеньями в этой цепи являются такие легендарные личности как прпп. Ефрем Сирин и Роман Сладкопевец, да и вообще значительная плеяда песнописцев VI-го, VII-го и даже VIII-го веков вплоть до Иоанна Дамаскина вышла именно из монастырей Сирии и Палестины [1]. Поэтому «можно считать доказанным, что и по форме, и по содержанию решающим в ней (гимнографии) оказалось влияние не греческой, а семитической поэтики. Самые ранние формы этой гимнографии – тропарь и кондак – показывают зависимость от сирийской поэзии. Таким образом, место пения в византийском богослужении определилось двумя «координатами»: его место в структуре богослужения – то, что мы называем его литургической функцией, – восходит к церемониальному, «торжественному» пониманию культа, характерному для эллинистического литургического благочестия; его содержание и поэтическая форма – к раннехристианскому – библейскому и «семитическому» преданию» [2]. В основе библейской педагогики всегда лежала притча. А «библия, как известно, всегда была нормой для каждой христианской культуры, а значит, камертоном, по которому старалась себя построить каждая христианская литература» [3]. Библеизм христианских песнописцев – это их кредо. Приточность, энигматичность (загадочность) гимнографического языка – это их стиль. Стиль, благодаря которому они примыкают к разряду библейских «литераторов» – пророков, изъясняют пути Промысла Божия теми же образами и способами. Здесь налицо их сотрудничество с Духом Христовым, говорящим к народу всегда притчами (см. Мф. 13, 3).

Притча – это язык образов. В притче «имена и метафоры суть „иконы“, которые открывают и прячут одновременно» [4].

Популярность притчи и одновременно универсальность приточного языка заключается в том, что притча и ее «язык» оказывается гораздо более понятны и доступны как самому простому, так и самому умудренному слушателю.

«Над ранневизантийской литературой (и, шире, над литературой раннего средневековья) господствует фундаментальный поэтический принцип «пара-болы» и «пара-фразы». Он связан со столь же фундаментальным мировоззренческим принципом «пара-докса», хотя в силу специфики эстетических форм сознания не может быть с ним отождествлен. В пояснение категории парадокса заметим, что «неимоверное» – одно из наиболее характерных слов в лексиконе ранневизантийской сакральной и мирской риторики. «Таинство чуждое вижу и неимоверное» – это восклицание из рождественского канона Косьмы Маюмского может служить примером вместо десятков и сотен ему подобных. Такая коренная структура христианского парадоксализма, к тому же, что весьма важно, увиденная сквозь призму греческого риторического темперамента. Мир христианина наполнен исключительно «чуждыми» и «новыми», «невероятными» и «недомыслимыми», «неслыханными» и «невиданными», «странными» и «неисповедимыми» вещами. В одном из самых выдающихся памятников византийской церковной поэзии VI или VII вв., говорится «познать знание незнаемое» [5]; это одновременно очень ответственная формула христианского мировоззрения – и риторическая игра. Ибо раннесредневековая эстетика «парадокса» – тоже плод синтеза, сопрягавшего разнородное» [6].

Кроме притчи, природа которой гармонично растворилась в гимнографическом жанре, есть еще один поэтический жанр, который оказал немалое, а порой, кажется, и существенное влияние в гимнографическом искусстве. Это гномы или сентенции – малая форма дидактической и философской поэзии. Греческое слово Gnomy или латинское Sententia означает кратко и метко выраженную мысль, заключающую в себе практическую мудрость [7]. В древнегреческой литературе гномы или сентенции встречаются у Гомера, Гесиода и Солона. В этом жанре пишет также Пифагор свои знаменитые «золотые изречения». Но не только в древней Греции этот жанр имел широкое распространение. В древнем Израиле такими гномическими сборниками выступают книги Екклесиаста, Премудрости Сираха (Бен Сиры). Некоторые сочинения Филона Александрийского, Иосифа Флавия «свидетельствуют о трансформации жанра философских сентенций в эллинистическом иудаизме, в которой в притчевой форме собирались нравственные положения иудейской религии» [8]. В раннем христианстве жанр гномической литературы был легко воспринят, так как отражал в себе общее культурологическое наследие эллино-иудаистической среды. Большую цитацию сентенций можно встретить у Климента Александрийского в «Строматах» у Иустина Философа в трактате «О единовластии». В пользу того, что гномическая литература была хорошо известна в иудейской среде, а затем распространялась и в первых христианских общинах, свидетельствует тот факт, что в 1 Кор. 15, 33 апостол Павел цитирует моностихи Менандра в качестве своих мыслей [9]. Одним из первых, кто начал составлять «чисто» христианские сентенции, был свт. Григорий Богослов. Его подражателем стал Евагрий Понтийский, после которого жанр «сотниц» – сентенций стал излюбленным в среде монашеской книжности. Однако в монашеской среде поэтика сентенций уходит на второй план и даже вообще исчезает, тогда как у Григория Богослова сентенции имеют чисто поэтический размер, состоящий из двух или трех элегических дистихов, содержание которых наполнено сильными и легкими сравнениями и уподоблениями, тонко-прозрачными аллегориями, неожиданными и поразительными антитезами. «Благодаря этим высоким качествам – совместно содержания с формой, гармонии мысли с образом выражения ее – длинное, примерно в 326 стихов, гномическое стихотворение, представляющее непрерывную цепь моральных наставлений, читается не только без утомляющего однообразия, но и с большим, до конца не ослабевающим подъемом» [10]. Гномическая поэзия по краткости своих строф была хорошо приспособлена к аккомпанементу простой и незатейливой игры на музыкальных инструментах, поэтому легко распевалась в народном фольклоре. «Вообще же гномические стихотворения, благодаря меткости своих правил, изящной точности и изысканности языка, были особенно драгоценны по своей пригодности для воспитательных целей. Они охотно заучивались юношами и навсегда запечатлевались в их памяти; они пережили в истории литературы многие гениальные произведения классической древности» [11]. Пример сентенций свт. Григория Богослова:

«Никакое пресыщение не бывает целомудренно, потому что огню свойственно сжигать вещество».

«Сведущий кормчий избежит девятого вала, а ум, обогащенный мудрыми мыслями, спасается от всякой беды».

«Плотская любовь, пьянство, ревность и бес равны между собой. К кому пришли они, у того погублен ум. Умерщвление плоти, молитва, слезы – вот целебные пособия! Это составляет врачество и для моих недугов».

Примеры из тропарей Постной Триоди прп. Феодора Студита:

«Людие седоша, якоже пишется, ясти же и пити, и восташа играти, служаще истуканному Веельфегору: виждь объядения лютыя волны (Исх. 32, 6). Мы же постимся, и прославимся яко великий Моисей».

«Да никтоже нас унынием и леностию обложится, о братие! время делания, час торжества: кто премудр убо во един день приобрести вся веки?»

«В горе Хорив постом очищся, виде Бога Илиа (3 Цар. 19, 12): очистим и мы постом сердце, и узрим Христа».

Жанр эпитафий и эпиграмм также оказал немалое влияние на стилистику гимнографического творчества. Эпиграммы и эпитафии относятся к традиционному жанру поэзии классицизма. Также, как и сентенции, это поэзия дидактическая и философская. «Классическое чувство гармонии, лежащее в основе этого художественного размера, требовало, чтобы содержание стихотворения внутренним достоинством мысли, некоторой полнотой и округленностью ее соответствовало прекрасной форме, размеру полному, округленному, как совершеннейшее произведение греческого резца» [12]. Эту точную характеристику можно отнести к тропарям и стихирам классической гимнографии. Метрический размер (имеется в виду колональный размер, но не дактилический гекзаметр, соединенный с пантаметром, которым писались эпиграммы и эпитафии) отчасти совпадает с тропарными и стихирными размерами гимнографии. Также как и гномические стихотворения, эпиграммы заключали в себе моральные сентенции и использовались в школах для обучения. Это создавало благоприятную почву тому, чтобы жанр этот перешел в христианскую поэзию. Особенно заметно прослеживается это в жанре эпитафий. Эпитафия – это своего рода надгробная песнь, словесный венок на могилу почившего. Эпитафия суммирует весь образ жизни почившего в кратких, но емких по смыслу словах, цель её – создать незабвенный «нерукотворенный» памятник почившему. Эту же цель преследует и гимнография. Отличие заключается лишь в том, что гимнография не только живописует образ святого в словесных красках, но и создает «мост» общения посредством молитвы.

Литературная форма эпитафий была весьма разнообразна. Некоторые эпитафии писались в форме обращения к умершему от лица читающего, другие, наоборот, излагаются от умершего лица, «как таинственный голос из-за пределов гроба… Некоторые эпиграммы изложены были в живой диалогической форме, иные в вопросной, но более краткой, отрывистой и лаконичной форме, например, эпитафия: „Нона Филатьева. Где она скончалась? – В Храме. – Как? – Молясь. – Когда? – В старости. – Прекрасная жизнь, святая кончина!“ Иные – в форме прозопопеи, вроде, например, эпитафии свт. Василию Великому: „Науки! Общая обитель дружбы! Дорогие Афины! Ранние условия вести божественную жизнь! Знайте это, что Василий на небе, чего желал, а Григорий на земле и на устах носит узы…“ Большей частью эпитафии прославляют нравственные доблести умершего, впадая подчас при этом в гиперболизм, и выставляют своих высоких героев как образец для подражания живым» [13]. После победы над смертью Христом эпитафии святым мученикам переродились в тропарный жанр, сменив плачевный тон на панегирический.

Однако мы не говорим, что жанр эпиграмм всецело трансформировался в тропарный жанр. Напротив, можно видеть, что между этими жанрами происходил в VIII-IX вв. некий взаимообмен литературными формами. Так, в тропарном жанре стала чаще появляться такая риторическая фигура как олицетворение и эйдолопея (вид риторического обращения, представление умершей персоны как говорящего), а в эпиграммах стало больше проявляться церковной тематики и обращения к святым. У прп. Феодора Студита мы встречаем более 20-ти эпиграмм, посвященных святым. У него же мы находим эпиграммы, посвященные храмам, кресту и иконам.

Например:

Я – икона досточтимого Предтечи;
И тех, кто с трепетом мне покланяется,
Как если бы они оказывали честь ему самому,
Сохраняю я невредимыми от заблуждения еретиков.

Эпиграмма Кресту

Радуйся, о знамя горнего всеоружия:
На тебе сокрушены все демонские полки.

К Пресвятой Богородице

На иконе вижу я Тебя, о Мати Господа,
И приступаю со страхом и любовию, чтобы почтить Тебя.
Ибо поистине в Тебе пребывает такая благодать,
Что и из Твоей тени источаются чудеса [14].

Несомненным и, пожалуй, самым очевидным жанром, который повлиял на гимнографическое творчество, был жанр гомилий, похвальных слов и своего рода панегириков на разные церковные праздники. Один из первых, кто внес такую ориентацию, был св. Роман Сладкопевец. Особо близок ему был свт. Иоанн Златоуст и прп. Ефрем Сирин. От последнего он перенял не только стиль и образ повествования, но и техническую сторону литературного творчества: метрику, строфическое деление кондака, акростих, рефрен. От Златоуста св. Роман принял нравственный экзегезис его педагогического стиля. Все это убранство Романовского стиля, как технической, так и внутренней (поэтической) стороны легло неотразимой печатью на дальнейшее гимнографическое творчество. Кроме вышеуказанных отцов, св. Роман использовал в своем творчестве писания Кирилла Иерусалимского, Василия Селевкийского, Василия Великого, Дорофея Газского и других сирийских авторов [15]. Такую же линию продолжали и его последователи Косьма Маиумский и Иоанн Дамаскин. Свт. Григорий Богослов был одним из любимых авторов, которого цитировали эти песнописцы в своих гимнографических шедеврах.

«Христос раждается, славите; Христос с небес, сретайте; Христос на земле, возноситеся, пойте Господу вся земля». Это начало слова на Рождество Христово свт. Григория у св. Косьмы становится первым ирмосом Рождественского канона. Иоанн Дамаскин тоже не обходится без риторических украшений свт. Григория и в свою Пасхальную службу вставляет речения Богослова как избранные камения. «Вот день воскресения, начало блаженное, просветимся торжеством, обнимем друг друга; скажем – братия»; «Вчера я погребался вместе с Тобой, Христе, теперь встаю вместе с Тобою»; «О Пасха велия и священная Христе! О мудрость и сила». Не обошел стороной Дамаскин и творения Василия Великого. Его слово на сорок Севастийских мучеников отразилось благодаря Дамаскинову перу в службе. «Жестока зима, но сладок рай; мучительно замерзнуть, но приятно упокоение. Недолго потерпим, и нас согреет патриархово лоно» – эти фразы вошли в первую стихиру на Господи воззвах. «За одну ночь выменяем себе целый век. Пусть горит нога, только бы непрестанно ликовать с Ангелами! Пусть горит и рука, только бы иметь дерзновение воздевать ее Владыке!» – вошли в третью стихиру. И так далее и тому подобное. В основном из гомилий и праздничных слов святых Отцов брались отдельные фразы, выраженные в красочной риторической форме. Это готовый «строительный» материал для церковной поэзии. «Приточность языка таких великих гимнографов, как св. Роман Сладкопевец (и других ему подобных), воспроизводит живые изгибы мысли прп. Ефрема Сирина и других немеркнущих светильников Востока. Здесь цивилизации будущего явлен был образец восприимчивости, той универсальной творческой инкультурации, благодаря которой христианская проповедь предстает в своей хронологической, этнической и цивилизованной соотносительности каждой культурной и исторической эпохе, оставаясь в своем авторитете и достоинстве выше конкретных ограничений и обстоятельств пространства и времени» [16]. Действительно, наше сознание претерпевает кризис библейского мышления, происходит расцерковление, обмирщвление в среде верующих, как мирян, так и клириков. И этот процесс безусловно связан с языковым фактором. Для того, чтобы церковная культура сохранила свою идентичность, тождество своей изначальной и вечной цели, ей нужно всегда обращаться и питаться от корней святоотеческого предания. Святоотеческое наследие всегда имеет синергийную природу. Это – сотворчество Духу Святому. Разрыв со святоотеческим преданием или уклонение от него означает удаление от животворящих энергий благодати, без которых любое творчество блекнет, приобретает чисто человеческие, и по большей части, греховные формы, и в конечном итоге облекается в смерть, потому что и сам человек без Бога безнадежно смертен.

Жанры, которые были выше обозначены, явились тем литературным субстратом, из которого святые песнописцы, подобно пчелам, собрали самые лучшие поэтические формы и составили из них соты церковного гимнографического стиля.

От притчи в гимнографический стиль вошли – поэзия намека и загадки, поэзия скрытой аллюзии (главным образом на библейские темы и святоотеческие творения), поэзия недосказанности, направленной на диалог.

От кандакарной и сирийской поэзии в гимнографический стиль вошли: диалоги, многоуровневый параллелизм, экзегетические размышления, внешнее «техническое» оформление строф, акростих, рефрен, пение на подобен [17].

От античной поэзии гимнография усвоила дидактико-философский стиль, краткость и точность высказанной мысли, афоричность. Гномическая или сентециальная структурная композиция очень схожа с построением канона и другими микроциклами стихир, где каждый тропарь является своего рода сентенцией, в которой лаконично заключена та или иная идея праздника, предоставляющая возможность для дальнейшего размышления – созерцания над событием праздника.

От жанра эпитафий и эпиграмм в гимнографический стиль вошла своего рода вековечность мысли, запечатление той или иной идеи на века, построение текста как словесного памятника для назидания будущему.

От жанра гомилий и праздничных слов, поучений в гимнографический стиль вошли самые лучшие риторические восклицания, веские и глубокие мысли св. Отцов, а также весь инструментарий риторических фигур и тропов, которыми пользовались ораторы и риторы.

От нас зависит – сохранить эту матрицу или разрушить ее. «Жанр, – по замечанию одного исследователя, – это отражение известной законченности этапа познания, добытая эстетическая истина» [18]. Ориентация современного гимнографического творчества должна не выпускать из своей орбиты эту жанровую литературную среду, но вращаться в ней, обогащаясь лучшими формами. «Художник, который полагает, что канон может ущемить его творческую оригинальность, и потому прежде чем усвоит его, пытается его сокрушить, на самом деле попадает в полную зависимость своей разрушительной задачи и начинает паразитировать на обломках чужих форм, подменяя творчество деструктивным дискурсом» [19]. Мы знаем, какие плачевные последствия случаются в иконографическом искусстве, когда происходит отступление от канона. Искусство гимнографии не меньше страдает от этого.

Базируясь на вышесказанном, можно условно определить стилистику гимнографического эпоса. Его составляет множество смысловых и речевых компонентов, в основе которых лежит диалогичность, поэтика и риторика, философская дидактика, нравственно-догматическая педагогика, агиографические сюжеты и эсхатологическое и молитвенное напряжение. Все эти компоненты должны звучать на арфе современного гимнографического творчества, составляя единую симфоническую гармонию, созвучную арфе великих византийских песнописцев.

продолжение следует....

[1] Георгий Флоровский прот. Восточные отцы. М. 2005. С. 482.^вернуться

[2] Александр Шмеман прот. Литургическое богословие. BIBΛIOΠOΛIΣ. СПб. 2006.^вернуться

[3] Аверинцев С. Другой Рим. Амфора. СПб. 2005. С. 149.^вернуться

[4] Саврей В. Я. Антиохийская школа в истории христианской мысли. Издательство Московского университета. М. 2012. С. 172.^вернуться

[5] 2-й икос акафиста Благовещению Пресвятой Богородице.^вернуться

[6] Аверинцев С. Поэтика ранневизантийской литературы. CODA. М. 1997 г. С. 151–152.^вернуться

[7] Аржанов Ю. Н. Сирийские ветхозаветные псевдоэпиграфы. СПб. 2011. С. 163.^вернуться

[8] Там же. С. 168.^вернуться

[9] Там же.^вернуться

[10] Говоров А.В. Святой Григорий Богослов как христианский поэт. Полное собрание творений святых отцов Церкви и церковных писателей в русском переводе. Т. 2. М. 2011. С. 602.^вернуться

[11] Говоров А.В. Указ. соч. С. 600.^вернуться

[12] Там же. С. 794.^вернуться

[13] Говоров А. В. Указ. соч. С. 795–799.^ вернуться

[14] Феодор Студит преподобный. Творения. Т. 3. Сибирская благозвонница. М. 2012. С. 865–871.^вернуться

[15] Кожушний Олег прот. Преподобний Роман Солодкоспiвець i Вiзантiйська гiмнографiя III–VIII столiть. Киiвська Духовна Академiя. Киiв. 2009. С. 89.^вернуться

[16] Саврей В. Я. Антиохийская школа. С. 193.^вернуться

[17] Кожушный О. Указ. соч. С. 111. Пигулевская Н.В. Культура сирийцев в средние века. М. 1979. С. 138.^вернуться

[18] Введение в литературоведение. М. Академия. 2010. С. 186. / Стенник Ю.В. Системы жанров в историко-литературном процессе. С. 189.^вернуться

[19] Николаева О. Православие и творчество. М. 2012. С. 75.^вернуться

продолжение следует

2-ая глава статьи
3-ая глава статьи
4-ая глава статьи