Издательский Совет Русской Православной Церкви: Сапоги

Главная Написать письмо Поиск Карта сайта Версия для печати

Поиск

ИЗДАТЕЛЬСКИЙ СОВЕТ
РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ
ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!
Сапоги 03.05.2012

Сапоги

Светлой памяти моего папы

Сашку, как всегда, разбудило солнце. Вставать совсем не хотелось, но и спать было невозможно. Оно било прямо в глаза и нагревало маленький топчанчик, на котором он лежал, до того, что под утро Сашка был уже весь мокрый. Он поднял вспотевшую голову.

Ну, конечно, он так и думал: Аля с Ванькой безмятежно спали. Аля, положим, совсем малявка, ей положено спать на лучшем месте, а вот Ваньке почему так везет? Спит на полу, это ж ведь как здорово, и солнце на него не светит. Подумаешь, на два года старше! Зато Сашку, всегда выбирали командиром, еще когда можно было в солдат играть, потому что он – справедливый и не плачет, а Ванька чуть что сопли и слезы. «Тебе надо было девкой родиться!» -  так ему сказал дед Степан, у которого они теперь жили. Правда, Ванька был добрый, он брату все отдавал, даже мертвую ящерицу, из-за которой Ваньке все завидовали, он Сашке сразу отдал, только тот попросил. И потом, его, Сашку, никто не дразнил, ну не было про него стихов, а Ваньке все кричали:

- Иван, балован,
Куды ж ты шагаешь?
- В райком, за пайком
Хиба ж ты не знаешь?

Правда, теперь про райком не покричишь, теперь – война. В Красную Армию играть нельзя, про папу вспоминать вслух нельзя, про дом - тоже. Но Сашка знает, папа – партизан, дед Степан с мамой про это разговаривали, а он за печкой сидел и все слышал. Но ничего спрашивать не стал, он понимает, про что можно говорить, а про что – нельзя. И Ваньке ничего не сказал, он-то сразу проболтается – «простая душа», так его папа называл.

А без папы плохо. Мама теперь почти все время плачет. Аля, дурочка, тоже вечно заведет свое нытье: «Я к папе хочу, когда папа придет?» Он даже тычка ей однажды дал, чтобы замолчала, так она еще хуже заревела, и мама на него рассердилась. А он думал как лучше.

И домой так хочется! У них было веселее всех в селе, все-то жили в обычных хатах, а они в школе. С заднего крыльца зайдешь – вот и три их комнаты. Целый день шум и гам, да и вечером старшеклассники на площадке в футбол гоняли, в волейбол играли и песни пели. А некоторые с девчонками целовались – за вишнями. А Ванька с Сашкой все видели. Ну, их все равно никто не гонял – еще бы, директорские хлопчики. Мама тогда была веселая, они с папой всегда смеялись. Не то что теперь…

Папа ушел на пятый день, как война началась. Он слышал, как ночью они тихо с мамой разговаривали, разобрать-то трудно было, Сашка только понял «Минск, теперь и к нам скоро». И причем здесь Минск? Они ведь рядом с Оршей живут. Ну, кто их поймет, этих взрослых. А только наутро папы уже не было, мама была заплаканная, и они стали быстро собираться. Вот тогда вдруг до Сашки дошло, что лишнего говорить не нужно, спорить с мамой тоже не стоит, и все их «хочу - не хочу» остались в прошлой жизни. Ванька ревел, когда они из дома уходили, Аля тоже вторила, а он молчал – все-таки один-то мужчина у мамы должен быть.

Шли долго, жарко было – июль, пить хотелось ужасно. И назывались они теперь противным словом «беженцы»… И зачем бежать? С немцем драться нужно, а они удирают. И вообще, оказалось, ничего интересного в войне нет. Зря они так с Ванькой обрадовались, когда узнали, что война. Тогда еще старшеклассник Колька дураками их назвал. Сам дурак, наверное, немцев испугался.

И еда кончилась, и ноги почти не шли, мама Алю тащила на руках, так уже качалась от усталости. Потом самолеты налетели, вот тут уж совсем страшно стало, правда, их почему-то бомбить не стали.

- Даже бомбить не хочут, от же ж сволочи, знают, никуда не денемся, - плюнула старая Христина.
– В Оршу полетели, гады. – Сказал кто-то
- О, дак за шо ж такое лышенько, у мене ж там и сыночек, и внуки, - завыла какая-то баба, другие подхватили.

Стало еще страшнее, и в носу защипало, но Сашка опять не заплакал, только зубы сильнее сжал, не дождетесь, фашисты поганые, не будет он реветь, пусть Ванька с Алей ревут, а про него еще бабушка говорила: «Ну и характер, от упрямый!». Он – упрямый, и им его не взять!

Чем бы все это кончилось, неизвестно, они бы, наверное, просто свалились при дороге, но случилось чудо. Когда проходили большую деревню, вдруг кто-то как закричит.

- Татьяна, ты, шо ли? Ой, девка ты бедная, якая ж ты черная, и не узнать. Пожди трохи, помогу тебе, девчонку возьму, а ты с хлопцами до хаты иди.

Это был дед Степан. Оказалось, он когда-то с их дедушкой на железной дороге служил, а потом ушел на пенсию, и к сыну в деревню уехал. Как он их в толпе заметил – вообще непонятно. Ну, он и уговорил их дальше не идти. «Все равно, - говорит, - от немца не уйдете, они вон как чешут». Они и сами так измучались, что долго уламывать не пришлось. Так и живут с тех пор.

Дед-то, он хороший, и дочка его, тетя Оля – тоже добрая. А вот Пашка, сын ее, противный, всегда у всех все клянчит, не дашь – такой вой поднимет и жалуется каждый раз. Конечно, его бы побить надо, но мама будет сердиться, говорит, и так живем из милости. А дед Степан рад, что они у него живут, он маму очень любит, она и по дому помогает, и поговорит с ним всегда, да и учительница она, с Пашкой-дураком занимается и никогда не то что не кричит, даже сердитого не скажет ничего. Ну и как ее не любить? А только она все равно стесняется – чужой дом, он и есть чужой.

Вообще-то, теперь они много чего нового знали. Вот, например, немцы, оказалось, тоже разные бывают. Были которые по месяцу, а то и дольше, жили, они были ничего люди, даже немножко по-нашему разговаривали. Ну, бывали и среди них, конечно, кто ругался или руки распускал, но вообще-то жили тихо, сельчан просто так не трогали. Дед говорил: «Они ж тоже солдаты, воюют, раз послали, а сами тоже домой хотят». К нему один ходил, уже пожилой такой, все дочку свою вспоминал, говорил, на маму похожа, только волосы светлые, и фотографию показывал. Еще Ганс был, он им на гармошке играл, на губной, он до войны тоже в школе учителем работал, как их мама. И Лотар тоже, он у Дубков жил, так тот даже дрова колол для них – но это, правда, потому, говорили, что он на ихнюю Стешку засматривался.

А были немцы очень страшные. Они носили черную форму, и назывались «эсесовцы». Приезжали они сначала часто, потом пореже, видно, всех похватали, потом опять чаще стали – потому что рядом отряд партизанский появился. Как приедут – потом в деревне целый день стон стоит. Девок многих в Германию угоняли, мужиков, кто остался, и стариков и кого хочешь – любого арестовать могли и увезти, а потом мало кто возвращался.

Эх, мысли невеселые. Сашка потянулся и решил, что валяться хватит. Надо бы Ваньку разбудить – без него все-таки скучно. Только успел его за плечо потрясти – над деревней крик. «Едут, едут, проклятые». Мама вбежала, как безумная: «Вставайте, вставайте, в подпол скорей, к Дубкам, там не тронут», - Алю на руки и бегом. Они всегда у Дубков прятались, у них погреб был глубокий, да и немцы на постое, их не проверяли особо.

Мама с Алей побежали, они с Ванькой следом, и вдруг Ванька как охнет.
- Ой, бо-о-ольно. – И на одной ноге запрыгал.
- Вань, чего с тобой? – Сашка испугался, он его вообще-то очень любил, хоть и злился на него часто.
- Да ногу подвернул, идти не могу. Ты беги, а я уж тут. – Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкая. Еще бы, может, сию минуту сюда уже ворвутся, страшно, да и нога еще болит.
- Ты что, Вань? Мы ж братья, опирайся, поскачешь на одной.
- А мама? Она сейчас увидит, что нас нет, с ума сойдет.
- Ну и что? А если она меня одного увидит и узнает, что я тебя бросил, не сойдет? Хорош, поскакали.

Когда они вышли из хаты, немцев видно еще не было, но над селом плыла зловещая тишина, и в этой тишине далеко разносилось жужжание мотоциклов. До Дубков три двора, за минуту бы добежали, но Ванька на одной ноге, да и тяжелый он для Сашки. Как же быть? Вдруг из-за угла соседнего дома выскочила тетя Оля.

- Вы что ж это делаете, ироды? Матери и так горя хватает, еле уговорила ее в подполе сидеть, все рвалась за вами. Хотите, чтоб ее в Германию угнали? Мало того, что отец…– Она осеклась.
- Теть Оль, не сердитесь, это из-за меня, я ногу подвернул.
Она сразу перестала ругаться.
- Ой, дите ты горькое, что ж делать-то? Ведь вон уж их, проклятых,
слыхать.
Она перекрестилась.
- Господи, на все воля Твоя, - сказала. – Теперь в рожь, если Богу угодно, выживем.

Сашка не очень понял, о чем она, у них дома про Бога не говорили, но не до этого было. Ржаное поле начиналось прямо за их хатой – несколько шагов, и они во ржи. Колосья высокие, рожь встала хорошая, густая. Дальше двигались ползком. Сначала было тихо, потом по селу разнеслась лающая немецкая речь, потом кто-то заплакал, кто-то закричал, как обычно, когда эсесовцы приезжали. И вдруг где-то совсем рядом.

- Сюда? Точно видел? – сначала по-немецки спросили, а староста, они по голосу узнали, переводил.
- Да, я бачу – бегут, тетка и еще с ней хлопцев двое, - детский голосок, кто непонятно.
- Молодец, заслужил свою конфету.

Детские легкие шаги в сторону села, немецкий окрик – и шелест ржи, прямо в их сторону. Тетя Оля не удержалась.

- Ох, та чья ж така сволочь – за конфету людей продал.
- Так конфету хочется, - шепотом сказал Ванька.

У Сашки хоть зубы и стучали от страха, тоже слюнки потекли, они уж и не помнили, сколько времени конфет не ели.

Но ведь их сейчас поймают, ой, страшно-то как.

- Теперь лежим –и ни слова, ползти нельзя, каждый шорох слышно. Богу молитесь, детская молитва, она до неба быстрей всего доходит.
- А как? Мы ж не умеем.
- Господи, помилуй. И еще – Пресвятая Богородице, под Покровом Твоим спрячь нас.

Шорох. Господи, помилуй! Еще шорох – Пресвятая Богородице, спрячь. Еще, еще, ближе, ближе – Господи, Господи, Господи! Укрой, Богородице! Мамочка, страшно-то как! Господи, помилуй! Совсем близко. Сашка от ужаса закрыл глаза, потом открыл – прямо перед ним были черные эсесовские сапоги. Он даже разглядел, что они покрыты толстым слоем пыли - стояла жара и сушь. Пресвятая Богородице, спаси! Он не понял, сколько это продолжалось, от напряжения время как-то сдвинулось. Голос по-немецки что-то сказал, староста ответил – тоже по-немецки. Потом шаги стали удаляться. Они еще долго лежали во ржи, Сашка даже как будто забылся сном, так перенервничал. Очнулся от того, что тетя Оля трясла его за плечо.

- Вставайте, уехали вроде, а то матка с ума сойдет.

…Мама сначала прижимала их к себе то одного, то другого, потом ощупывала, потом плакала, потом целовала – они тоже плакали, и даже Сашка, он хоть и упрямый, а все же тоже…Фельдшер приходил, сказал – растяжение, перевязал туго и велел поменьше на ногу наступать – а вообще до свадьбы заживет.

Вечером Сашка лег на свой топчан, думал, сразу заснет, но никак не мог, что-то не давало ему покоя. Он открыл глаза, обвел ими комнату – и вдруг в углу на белом пятне рушника увидел иконы – словно в первый раз. Он слез с топчана и босыми ногами прошлепал в горницу к тете Оле. Она еще не спала, что-то штопала, очки сползли на кончик носа, и ее совсем молодое лицо от этого казалось старше.

- Теть Оль…
- Ох, напугал. Чего тебе не спится?
- Теть Оль, я вот подумал. Это ж ведь Бог нас спас?
- А то кто же? Они бы нас точно увидели, если б не Господь.
- Ну вот. А я ему даже спасибо не сказал. Научи меня, а?
Она улыбнулась.
- Спасибо – это дело хорошее. Только обещай мне, что каждый день будешь Бога благодарить.
Он обещал – и она его научила.


Надежда Бабкина




Лицензия Creative Commons 2010 – 2024 Издательский Совет Русской Православной Церкви
Система Orphus Официальный сайт Русской Православной Церкви / Патриархия.ru