Издательский Совет Русской Православной Церкви: Юрий Лощиц: Памяти Валерия Сергеева

Главная Написать письмо Поиск Карта сайта Версия для печати

Поиск

ИЗДАТЕЛЬСКИЙ СОВЕТ
РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ
ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!
Юрий Лощиц: Памяти Валерия Сергеева 18.12.2018

Юрий Лощиц: Памяти Валерия Сергеева

В 2018 году ушел из жизни номинант Патриаршей литературной премии – писатель Валерий Сергеев, автор книги «Андрей Рублев». 

В Ростове Великом 29 апреля скончался Валерий Николаевич Сергеев, выдающийся писатель, искусствовед, исследователь и хранитель древнерусского искусства, иконолог, общественный деятель и православный просветитель. Его отпевание прошло 1 мая в Ростовском храме Блаженного Исидора. Погребение состоялось в тот же день на сельском кладбище села Пречистое церкви Рождества Богородицы на Нерли, восстановление которой было начато по инициативе Валерия Сергеева 9 лет тому назад. В последние годы жизни В. Н. Сергеев, уже страдавший от тяжелой болезни, активно сотрудничал с журналом «Православное книжное обозрение». Его кончина — большая утрата для русской культуры, для всех людей, служащих в области христианского просвещения




БИОГРАФИЯ

Валерий Николаевич Сергеев (1 мая 1940, Москва — 29 апр. 2018, Ростов Великий) — писатель, исследователь древнерусского искусства. Родился в Москве. В течение 18 лет работал научным сотрудником в Музее древнерусского искусства имени Андрея Рублева, расположенном в стенах московского Спасо-Андроникова монастыря. Эта работа стала основой книги «Андрей Рублев», впервые изданной в 1981 году. Впоследствии она выдержала несколько переизданий (в последний раз — в 2014 году), была переведена на немецкий, итальянский, сербский, болгарский, венгерский языки. На основании дошедших до нас письменных источников и произведений искусства того времени ученый воссоздает картину жизни русского народа, в труднейших исторических условиях создавшего свою культуру и государственность. Всемирно известные произведения Андрея Рублева рассматриваются в неразрывном единстве с высокими нравственными идеалами эпохи. Перед читателем раскрывается мировоззрение православного художника, инока и мыслителя, а также мировоззрение его современников.

Как верующий человек и патриот России, В. Н. Сергеев вел обширную просветительскую деятельность, направленную на ознакомление наших современников с культурой и традициями Древней Руси, и принимал участие в поиске и спасении старинных икон и святых мощей. В 2016 году он стал номинантом Патриаршей литературной премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия.

МОЙ ДРУГ ОТ ШЕСТИДЕСЯТЫХ

Отрывки из очерка (опубликован к 70-летию со дня рождения В. Н. Сергеева в сб. «ΕΙΚΩΝ ΚΑΙ ΤΕΧΝΗ». Церковное искусство и реставрация памятников истории и культуры. Т. 2. М.: Новый Ключ, 2011)

ЮРИЙ ЛОЩИЦ

<…> С Валерием Сергеевым (он, как и я, учился на филфаке МГУ, но курсом моложе) мы познакомились еще в свои студенческие годы, и, кажется, именно в 61-м, во время поездки на межвузовскую конференцию, посвященную творчеству Лермонтова… <…>

Года на четыре после университета мы с ним почти теряем друг друга из вида. Но первая же следующая встреча вдруг — без всяких клятв и взаимных обетов, — из добрых знакомых превращает нас в друзей — на многие десятилетия, вплоть до сего дня, когда пишу эти строки. Слава Богу за этот дар!

А было так. В летний послеполуденный час захожу во двор бывшего Андроникова монастыря. Недавно услышал, что Сергеев, отслужив в армии, стал сотрудником Музея древнерусской живописи имени Андрея Рублева. <…>

Очередная группа экскурсантов смещается в соседний зал, и Сергеев подводит меня, чуть придерживая за плечо, к большой иконе с ростовым изображением древнего воина.

— А вот и твой святой… Великомученик Георгий с житием.

Да, я уже знаю, что это мой святой и что имя его крестьянское по-русски означает «возделывающий землю». Но я-то сам тут сегодня — как земля нераспаханная. Да, иконы, и эта, и те, что уже увидел или еще увижу, как-то по-особому притягивают к себе, волнуют. Но чем именно? Только ли необыкновенной чистотой, прозрачностью, яркостью красок, будто пронизанных изнутри светом? Нет, не только. Еще сильнее, притягательней — таинственная сосредоточенность этих взглядов, обращенных в непостижимые для меня глубины жизни. А их руки, крепко держащие книгу или меч, или ларец с лекарствами, или просто простертые в мольбе? Они все будто пришли к тебе с каким-то своим окончательным словом — о всем пройденном пути, о всем творении, о его смысле, правде. Это их слово — и для тебя тоже, если, конечно, захочешь, если сумеешь расслышать…

Да, я уже видел иконы — в Третьяковке, в Русском музее, в Новгороде, Пскове, где-то еще. И в храмах действующих, в которые заходил не без опаски, видел их под темной олифой или под тяжелыми металлическими окладами. Но все как-то мельком видел, и даже стеснялся особенно всматриваться, — как во что-то вовсе не для меня, не для наших дней предназначенное.

А тут стоит рядом человек, которого я, оказывается, по-настоящему-то еще и не знаю, и будто распахивает, рыхлит мне душу своей ненадменной, но твердой (раз пришел, узнавай!) речью об иконе. Распахивает и тут же засевает какими-то старинными, из заповедных книг, словами-семенами: поземы… оживки… вохрение… пробела… киноварь… ковчег… паволоки… прориси… левкашенье… шпоны… Впервые слышимые, эти слова будто сами пахнут — теплой распаренной землей, чем-то медовым, травным, корневым, древесным.

И еще один словесный ряд или строй, но более строгий, что ли: иконостас… деисус… житийные клейма… прямая и обратная перспектива… Царские врата… праздничный чин… аналойный образ… алтарные, выносные образа… хоругви.

Да тут за каждым понятием — века и века осмысленного устроения жизни, и только ли храмовой!

Но вот еще ряд, теперь именной: … Иосиф Волоцкий… Кондаков… Барсуков… Муратов… Трубецкой… Флоренский… Олсуфьев… Демина… Богословы, виднейшие знатоки, тончайшие философы иконного искусства… <…>

Второе впечатление: воображаю себе звенящий комарами летний вечер, пустынный проселок в лесах или облитых росой лугах и двух странников, согбенных под своими рюкзаками, и второй из них, плотный, хотя и предрасположенный к полноте Сергеев, жаркопышущим колобком катит по буграм за чернобородым своим другом-начальником. Тут-то и вспоминается мне Гете с его «прорывом и натиском».

— Время такое, что еще можно хоть что-то спасти для культуры, — говорит Сергеев, подводя к иконе, изуродованной топором или еще чем-то острым. — Сколько раз так случалось: приходим на место, а там говорят: «Да где вы были? У нас только полмесяца, как церковь закрытую взломали, выволокли все образа, старинные книги, ризы на двор и спалили…» Ты разве не слышал, что Хрущев затеял по всей стране облаву на церковь? Чтоб ни одного попа не осталось до коммунизьма. <…>

Придя из филологии в мир практического (экскурсии, полевые поиски) искусствознания, Сергеев вовсе не намерен отказываться от врожденной филологу преклонения перед образным словом.

И однажды на реставрационном столе Брягиной он видит: «На только что открытом фрагменте живописи довольно распространенная в древнем искусстве библейская сцена: Адам и Ева, пригорюнившись, сидят на камне перед закрытыми для них райскими вратами. Первые люди, они изгнаны теперь из обители вечного блаженства на тяжкую земную жизнь, исполненную скорби и сурового труда. Изображения людей, которым впервые открылось земное страдание, очень выразительны. Но это показалось художнику недостаточным. Поэтому он пишет прямо над головами Адама и Евы полный текст песнопения “Плач Адама”, известного у нас еще в XV веке и дошедшего в репертуаре народных певцов почти до нашего времени. Впервые этот “Плач” записал на книжных страницах знаменитый белозерский книжник Ефросин в 1470-х годах, а последняя его запись с живого голоса, текстовая и нотная, сделана учеными в 1934 году. В XVI — XVII веках эта песня неизменно входила в состав так называемых “покаянных на осьмь гласов”» (Сергеев В. Н. «Дорогами старых мастеров. М.,1982).

Перечитываю и радуюсь за своего университетского однокашника! Это не просто филолог пишет. Перед вами трудится проницательный поисковик, разведчик редкостных исторических достоверностей, наделенный даром быстрой, как ртуть, интуиции. Будто в родной стихии, живет он в сокровенном мире древнерусской иконологии, книжности, церковного и народного пения.

И чуть ниже: «…Ирина Евгеньевна еще выбирала острейшим «глазным» скальпелем остатки олифы вокруг последних букв «Плача Адама», а я в немалом волнении уже переписывал это знаменитое творение древнерусской поэзии. В изобразительном искусстве «Плач» встретился впервые».

Понадобились еще месяцы и даже годы — до полной расчистки наддверной иконы с «изображенным словом» из Семеновского, до того, как в обширнейшем исследовательском материале, старом и недавнем, собранном то в одиночку, то в сотворчестве с даровитым музыковедом Татьяной Владышевской, Сергеев различит искомый код «поющей иконы». Затем будут публикации в таких авторитетных изданиях, как «Труды отдела древнерусской литературы» (ТОДРЛ) и сборник «Древнерусское искусство XV—XVII веков». И, наконец, приглашение из Института мировой литературы выступить с докладом об открытии.

В старый особняк на улице Воровского (на Поварской) придут художники, музыканты, педагоги столичных вузов, реставраторы, историки, литературоведы. На экране вспыхнут изображения фрагментов иконы, зазвучат попеременно слова двух докладчиков, а затем и запись хора с «Плачем Адама». <…>

Плакася Адам, пред раем седя,

Раю мой, раю, прекрасный мой раю!

Мене ради, раю, сотворен еси,

А Евы ради раю, затворен еси… <…>

Вовсе не скажешь, что на ту пору (зима 1974 года) это было привычное для академической аудитории слушание и зрелище. И не назовешь то событие по отношению к моему другу Валерию Сергееву первым и безусловным признанием. На словах, по лестным отзывам судя, по рукоплесканиям и восторженным оценкам, признание вроде бы имело место. Сергееву вскоре даже предложено было защищать по своей теме кандидатскую диссертацию в стенах института. И он, со свойственной решимостью и безоглядностью, принялся ее писать. Но потом каким-то повеяло холодком от пригревшей его кафедры. Предполагаемый научный руководитель повел себя опасливо-уклончиво. Сергеев слушал, слушал обтекаемые намеки на «несвоевременность», «непрофильность», «внешние веяния» и… однажды перестал звонить мастито-величавому доктору наук.

Так что вовсе не безусловным получилось в ИМЛИ признание. Да, по сути, и не первым по времени оно было. <…>

«В 1960—1980-е годы он (Музей им. Андрея Рублева — Ю.Л.) смог стать небольшим, но заметным центром культурной жизни Москвы, а его тематические экспозиции и выставки древнерусского искусства, как и проводимые им научные конференции, — подлинными событиями. Посещение музея люди сравнивали с глотком свежего воздуха. <…>

Цитата — из большеформатного альбомно-монографического издания «Иконы XIII—XVI веков в собрании Музея имени Андрея Рублева». Москва. Северный паломник. 2007» (в проекте «Древнерусская живопись в музеях России»). <…>

Да, Валерий Сергеев, как и другие рублевцы, его товарищи и коллеги, неоднократно в те десятилетия выступал в роли экскурсовода. Но в данном-то случае вовсе не об экскурсиях шла речь. А о полновесных лекционных часах. На знаменитые своим монументализмом лекционные циклы Сергеева по изобразительному искусству Древней Руси, (по главным ее иконописным школам), действительно, люди приходили толпами.

Не припомню, но, возможно, некоторые из его воскресных лекций начинались в «настоятельских покоях», а продолжались уже в другом экспозиционном помещении, которое музейщики, по прежней его функции, называли между собой «гаражом». И тогда можно было наблюдать, как эти толпы поспешают за ним от здания к зданию «непрерывным потоком». Мне же запомнилось, что Сергеевские лекции «от а до я» звучали именно в «гараже», в просторном зале, за большим, чуть не в полстены, окном которого открывался прекрасный вид на Спасский собор. <…>

Сегодня Сергеев открывает для собравшихся «Тверскую школу». <…>

Хорошо еще — в «гараже» неплохая акустика, и народ сидит не шелохнувшись. Но с первых же его слов заметно: у него теперь другой совсем голос: твердый, неломкий, напряженный до звона, как тетива. Каждое слово выверено, весомо, как самоцвет, вкладываемый в творимую на слуху и на виду у всех мозаику.

Еще и потому он, догадываюсь, обходится без микрофона, чтобы руки были свободны. Он не выбрасывает их вовне. Он руками и пальцами больше собирает, притягивает к себе, удерживает, показывая тем самым, с каким напряжением Спаситель или апостол Павел истово и властно держат в руках Книгу, архангел Михаил — сферу, святитель Николай — храм, а мученица Параскева — крест. Руками своими подсказывает, как нужно «читать» жесты святых, столь красноречивые на иконе.

И «Великая Тверь» в эти часы необыкновенно для всех расцветает. Соперница Москвы в XIII-XIV веках, давшая Руси великих святых, мучеников за веру, волевых державоустроителей, противоборцев ордынскому игу, писателя-путешественника Афанасия с его мировым кругозором, Тверь в иконах своих собрала, по слову Сергеева, высокий, без признаков периферийности, стиль, намагниченный на византийскую величавую строгость, на державный монументализм.

Да, художественное наследие средневековой Твери сохранилось для нас с большими утратами. Да, оно по объему уцелевшего, разысканного уступает и Новгороду, и тому же Пскову, не говоря о «Московской школе». Но по мощи своего вклада Тверь, убеждает он, представляя залу за иконой икону, никак не вторична. Она — равная среди равных. Ее древние, по преимуществу безымянные мастера пережили великие творческие озарения. Они теперь очевидны и для нас…

Где ты, Сергеев, думаю я, слушая его, научился так «держать» свою разновозрастную, разноопытную аудиторию?.. Тебя ведь, затаив дыхание, слушают сейчас профессор Суриковского института, кинорежиссер-документалист, художники, студенты-филологи, старая женщина, представительница знаменитого княжеского рода, начинающие искусствоведы, приехавшие к тебе на консультации из того же Новгорода, модный критик либерального толка, очень, видимо, озадаченный тем, что Москва слушает не одни лишь турниры пиитов и бардов в Лужниках. Внимают тебе и сотрудницы Института русского языка, пришедшие однажды с предложением записывать тебя на магнитофон, поскольку ты, по их убеждению, — великолепный носитель традиционной чисто московской речи… Ну, и как прикажешь не гордиться тобой, друг мой Сергеев?

Так и не знаю, записали тебя эти сотрудницы на свои профессиональные бабины или нет? Но в зале, сколько помню, никто не записывал. Не водилось еще тогда малогабаритной высокочувствительной и общедоступной техники для аудиозаписи. А вне зала, к примеру, в студийной тесной комнатке, и ты вряд ли бы смог говорить с такой самоотдачей, с такой исповедальной прямотой убежденного православного исследователя и писателя.

Да, писателя. Слово Валерия Сергеева, уже тогда, в пору его первых научных публикаций и лекционных циклов, было по сути и словом православного писателя, едва ли не самого первого в нашем поколении. <…>

Выход в свет сергеевского «Рублева», помню, становился для издательства «Молодая гвардия» событием своего рода рубежным. Пусть и «Бог», по привычке, еще велено было печатать с маленькой буквы, пусть во время подготовки книги автору и редактору дважды пришлось сокращать количество иллюстраций (вместо трех первоначально подготовленных шестнадцатистраничных фототетрадей в итоге, «чтобы не слишком раздражать недоброжелателей издательства…», уцелела одна), а все равно общая радость была велика. Вот она, наконец, книга о художнике-христианине, в которой подлинный смысл его великих образов обозначен открыто, твердо, без лукавых умолчаний, без эстетской сосредоточенности на одних лишь «совершенных пропорциях» да «тонких цветовых рефлексах».

Когда раздались извне издательства первые громкие хвалы «Рублеву», начальство приободрилось и заключило с автором договор на работу о Дионисии, следующем по значению и времени великом художнике Древней Руси. Сергеев бодро и пылко принялся за новый труд для той же биографической серии, благо житейского материала о Дионисии сохранилось не в пример больше, чем о его гениальном предшественнике.

Но не зря гласит древнерусское присловье — «нет радости без печали». Будто с цепи сорвавшись, журнал «Наука и религия», верный заветам воинствующего атеизма, вдруг учинил (да еще в трех номерах подряд) подлинную расправу над книгой Сергеева. Сочинитель хлестко-рыхлого словесного извержения, журналист по фамилии, кажется, Шамаро, узрел в ней неприкрытую идеологическую диверсию, покушение на устои «единственного верного» научного мировоззрения, идеализацию патриархальщины, «заигрывание с боженькой» и прочие порочные проступки. Получалось так: сам-то Рублев — художник, конечно, достойный, но зачем же в наш век научно-технического прогресса отдавать, как это сделали в ЖЗЛ, его непростое наследие в корыстные руки невежественных церковников?

Хотя никаких изъянов в научной аргументации книги журналист выловить так и не смог, но шуму-то поднял, шуму… Под эту сумятицу, во избежание еще пущих укоризн откуда-нибудь сверху, издатели извещают Сергеева, что договор на его книгу о Дионисии вынуждены аннулировать. <…>

Притом что и в эти два последние десятилетия он не опускал рук, не предавался малодушному бездействию. В начале девяностых в должности главного редактора занялся выпуском православного литературно-исторического журнала «Златоуст». Увы, из-за прекращения обещанной денежной поддержки свет увидели всего два номера первого в постсоветской России «толстого» журнала для православных читателей. Но и через эту обиду перешагнул Сергеев с завидным самообладанием.

Чуть позже он организовал и творчески возглавил как педагог-идеолог иконописную мастерскую при московском храме Рождества Богородицы в Старом Симонове. Да и кому бы как не ему взяться за такое! Еще в 80-е годы Сергеев, вместе с единомышленниками, приложил много стараний, писал статьи, выступал с лекциями в защиту этого древнего московского храма. Ведь фундаменты его освящал когда-то преподобный Сергий Радонежский, и служили тут святитель Федор Ростовский и Кирилл Белозерский, и погребены под его сводами герои Куликовской битвы Александр Пересвет и Андрей Ослябя. В итоге храм был, после выселения из его стен компрессорной установки, отреставрирован, а потом и возвращен в число действующих.

Здесь-то под его началом и трудилась несколько лет над возведением трех иконостасов (двух придельных, двухярусных, и центрального, пятиярусного), малая дружина художников, прошедших школу реставрации в Музее имени Андрея Рублева. Силами этой же дружины позже украшались иконостасы церкви Новомучеников Российских в Бутове, церкви иконы Казанской Божией матери в селе Игуменка, что в Тверской губернии и, наконец, храма святого Андрея Стратилата в древнем селе Сулость под Ростовом Великим.

Не боясь преувеличения, могу сказать, что недавно завершенный иконостас в Сулости, пожалуй, красноречивее всего свидетельствует о даре Валерия Сергеева как теоретика, историка и ревнителя традиционного иконописного канона, составляющего приоритет русской иконологической мысли. Озирая это монументальное, устремленное вверх и вширь произведение, радуешься согласному присутствию в его образах древности и новизны, каноничности и смелой свежести письма. В письме этом узнаются лучшие свойства Ростово-Суздальской иконописной школы, и в то же время не заметишь никаких приемов ученического копирования, стилизации. Замысел явно полемичен и по отношению к повальному теперь золочению всего и вся — нимбов, полей, перегородок между ярусами. Простые горизонтальные тябла между рядами — с самыми скромными орнаментальными узорами — не мешают сосредоточить взгляд и чувства на главном — на ликах, на мощном всеобщем молении, встречном духовному порыву каждого, кто вступает под светлые своды.

И любуясь этим звонким пением красок, этим светоносным плодом трудов моего друга и его дружины, я будто переношусь в тот давний день, когда он меня впервые приветил в стенах Рублевского музея, и, мысленно поворачиваясь к нему, отвечаю, наконец:

— Вот так-то, Сергеев, а ты говоришь!




Журнал «Православное книжное обозрение»




Лицензия Creative Commons 2010 – 2024 Издательский Совет Русской Православной Церкви
Система Orphus Официальный сайт Русской Православной Церкви / Патриархия.ru