Издательский Совет Русской Православной Церкви: Неузнанный феномен. Парадоксы К. Н. Леонтьева

Главная Написать письмо Поиск Карта сайта Версия для печати

Поиск

ИЗДАТЕЛЬСКИЙ СОВЕТ
РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ
ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!
 Неузнанный феномен. Парадоксы К. Н. Леонтьева 25.07.2016

Неузнанный феномен. Парадоксы К. Н. Леонтьева

В журнале «Православное книжное обозрение» опубликована статья лауреата Патриаршей литературной премии Бориса Тарасова.

Творчество Константина Николаевича Леонтьева занимает уникальное место в отечественной культуре второй половины XIX века. Однако его изучение осложнялось среди прочих причин и тем, что религиозные философы и «реакционные» публицисты нередко становились объектом превратно укороченной («либеральной», «демократической», «классовой») критики, а их произведения с немалыми трудностями входят в сегодняшний интеллектуальный обиход. Из-за репутации «самого реакционного» Леонтьев оказывается в этом ряду на совершенно особом положении, а его тексты до сих пор остаются «неузнанными».

Действительно, поистине самобытные и изначально парадоксальные философические опыты Леонтьева, врача и дипломата, ученого и цензора, писателя и литературного критика, закончившего свой жизненный путь в келье Троице-Сергиевой Лавры, можно отнести к числу наименее удобных для линейно-рассудочного уяснения. В них причудливо и мерцательно совмещаются христианское мировоззрение и биологизаторский натурализм, эсхатологическое видение и эстетический позитивизм, православное смирение и политический волюнтаризм. Сугубую «разнородность» состава идей «неузнанного феномена» отмечал Розанов, улавливая в ней всеобъемлющий метафизический замах, «окно в бесконечность», принципиальное стремление соответствовать нередуцируемой глубине и сложности, противоречивости и открытости живой жизни.

Парадоксальный характер леонтьевской мысли во многом обусловлен особенностями его историософии, по-своему акцентирующей лейтмотивы теории замкнутых культурно-исторических типов Н. Я. Данилевского. Провозглашая трезвый научный реализм, Леонтьев переносит методы естествознания в гуманитарную сферу, формулирует общую для всего сущего концепцию триединого процесса развития: каждый народ, государство, культура проходят одинаковые стадии накопления сил, разнообразного творчества, естественной старости и окончательной гибели, развиваются (по аналогии с любым человеком, животным или растением) от первоначальной простоты и бесцветности к оригинальности и сложности, а затем ко вторичному упрощению и уравнительному распаду. При этом выделяется эстетический критерий как наиболее универсальный и объективный обнимающий абсолютно все типы бытия («от минерала до самого святейшего человека») и удостоверяющий пик их жизненной активности и крепости.

В фаталистической перспективе «космического закона разложения» когда соответственно решительно отвергается всякая эвдемоническая идея «конечного царства правды и блага на земле» и неумолимо разоблачается утопическая вера в благость унифицирующего гуманистического прогресса, главной задачей, следовательно, становится точное опознание стадиального содержания той или иной культуры, полная вменяемость по отношению к тем последствиям и действиям, которые необходимо вытекают из проходимого ею исторического этапа. Согласно Леонтьеву, мощь и сила, красота и поэзия «эстетики жизни» наиболее полно и самоценно, отчетливо и ярко проявляются в периоды «цветущей сложности», наивысшего подъема, самодостаточности и отграниченности различных форм в природе и обществе. Таким образом, эстетически окрашенная теория развития оборачивается морфологией, которая для него есть и наука о том, как, например, в растительном мире «оливка не смеет стать дубом», а в человеческом турецкий мулла — католическим епископом. В леонтьевской культурно-исторической морфологии предустановленная для каждого явления своя оригинальная форма (религиозная, социальная, бытовая) держится «деспотизмом внутренней идеи», ограничивающим «разбегающиеся, расторгающиеся» тенденции «общественного материала». По его убеждению, именно благодаря действенной разнице потенциалов, особой принудительности связей, организующих целостную жизнь принципиального неравенства и множества составных частей в эпоху Средних веков и Возрождения, во времена феодализма и рыцарства, папства и монархии, сословного и цехового неравноправия, монашеского аскетизма и воинской доблести, яркого искусства и пестрого быта, пышно расцвели на Западе статуарно крупные и пластически выразительные героические и властные типы политической и государственной, духовной и художественной жизни. «Для развития высокой и влиятельной культуры, великих и сильных характеров необходимы великие общественные несправедливости, т. е. сословное давление, деспотизм, опасность, сильные страсти, предрассудки, суеверия, фатализм и тому подобное, одним словом, все то, против чего борется XIX век».

Многообразные явления «цветущей сложности» нарочито оттеняются Леонтьевым на фоне «философской ненависти к формам и духу новейшей европейской жизни», «эстетического страха» и «художественной брезгливости» по отношению к последствиям «вторичного смесительного упрощения», которыми после Великой французской революции отягощено большинство стран. С его точки зрения, ослабление единящего католического духа и государственного централизма, распространение демократии и меркантилизма ведут к разрушению самобытных устоев, размыванию культурных границ, разлитию, смешению и однообразию исторических форм, нивелировке личности. Он не устает подвергать критике такие результаты «либерально-эгалитарного прогресса», как понижение человеческих идеалов, опошление творчества, узаконение мещанства, подчеркивать, что гигантские социальные, научные и технические усилия оказываются на поверку лишь исполинской толчеей, «всех и все толкущей в одной ступе псевдогуманной пошлости и прозы; все это сложный алгебраический прием, стремящийся привести всех и все к одному знаменателю. Приемы прогресса сложны, цель груба, проста по мысли, по идеалу, по влиянию и тому подобному. Цель всего — средний человек, буржуа, спокойный среди миллионов точно таких же средних людей, тоже покойных».

Леонтьев считал (хотя и сомневался в этом убеждении), что Россия еще не вступила в последнюю стадию развития и потому может до времени избежать подобных последствий, если сумеет изолироваться от буржуазной Европы и стоически затормозить все равно неизбежные всесмесительные и уравнительные процессы. Причем главным принципом организации всех сфер ее жизни должен служить «византизм», подразумевающий жесткое сословно-иерархическое деление общества, твердую самодержавную власть, каноническую православную церковность, традиционную крестьянскую общину, то есть те формы, которые «не дают материи разбежаться», оберегают обособленность и устойчивость оригинальной культуры и «деспотически» сохраняют «цветущую сложность».

В отличие от предшественников, «разочарованный славянофил», как называли Леонтьева современники, сравнивал самобытный характер европейской и русской культур не на основе своеобразия заключенных в них духовно-интеллектуальных установок и многовековых традиций, а исходя из несовпадения стадий их «биологического» роста. На стыке мистицизма и позитивизма в «гармонии» неизбывного противостояния добра и зла (по слову Тютчева, «чем ночь черней, тем ярче звезды»), «поэтической борьбы» сил «божественных (религиозных)» с силами «страстно эстетическими (демоническими)» ему открывались важные особенности течения истории, ее органических изменений и псевдоморфоз. Более того, целый ряд его наблюдений и выводов приобретает еще большую актуальность именно сейчас, когда за обманчивым фасадом постоянно усложняющейся и одновременно выравнивающейся внешней жизни все явственнее обнаруживается нигилистическое упрощение бытия. Предстоит еще оценить прозорливость его неоднозначных высказываний о социализме как новом рабстве и «феодализме будущего», способном на некоторое время не только «подморозить», но и «подтолкнуть» энтропийное сползание истории к однородной и однообразной цивилизации, о возможной роли научного изобретательства в осуществлении «светопреставления». Во всяком случае «ноосферным» оптимистам и энтузиастам «общего дела» придется учитывать аргументы леонтьевского пессимизма и натуралистического эсхатологизма, подверстываемого им на свой лад к евангельскому.

Вместе с тем нельзя не заметить, что «эстетическая» прививка к христианскому воззрению естествоиспытательского взгляда приводила к мутациям, в которых содержание разных культур как бы пряталось за их формой, а своеобразие «природного» и «социального», «материального» и «духовного», «светского» и «сакрального» в известной степени скрадывалось во взаимоотражениях, так что различие между красивым минералом и все-святейшим человеком отступало на второй план перед их сходством. Такое своего рода «смешение» и «выравнивание» оборачивалось разъятием триединства красоты, добра и истины, полемически преувеличенным и искусственно заостренным противопоставлением «эстетики» и «нравственности». Если в идеально отвлеченном плане Леонтьев ставит выше всего «святое» и «душеспасительное», то в реально конкретном отдает предпочтение «страстному» и «поэтическому». Отсюда нередко нарочитые противопоставления жизненной силы и моральных требований, широты и чистоты духа, изящества и честности, «хищного» и «смирного» типа, обрядового этикета и евангельских заповедей, «мрачного» и «розового» христианства. Избыточная эстетизация религии и государства, социума и культуры естественно вела к известному умалению их нравственных сторон, к утверждению культа неосуждаемых победителей, что трудно согласовывается с путями провозглашаемого Леонтьевым личного спасения.

Но даже с точки зрения «истинного реализма» (не говоря уже о иных) в подобном выборе сокрыты очевидные изъяны консервативного утилитаризма, дающего себя знать и в литературно-критических статьях. Например, тонко подмечая погрешности против художественной правды из-за тенденциозной идеализации Инсарова в романе «Накануне», Леонтьев сам допускает таковую по отношению к Вронскому в «Анне Карениной» и проходит мимо его аристократической пошлости и душевной неизящности.

«Истинный реализм» заставляет сказать и о том, что не только «биологическое», «эстетическое», но и «духовное», «нравственное» активно участвуют в охранении бытия от распада и от парадоксов деспотического неравенства, ибо элементы неправедности и насилия в принудительном единстве и властной силе являются теми ферментами, которые изнутри подтачивают и разлагают «цветущую сложность», снижают достоинство жизни, готовят либерально-эгалитарную реакцию. Напротив, без «маленьких», «простых», «незаметных» людей, твердо различающих добро и зло, мир давно перестал бы существовать. Эта формообразующая и обновляющая сила «слабости», «невидимая» красота, что «сквозит и тайно светит» в совести и сострадании, в бескорыстии и любви, и не учитываются в глубокой и завораживающей метафизике Леонтьева, противоречивый максимализм которой и впрямь открывает «окно в бесконечность».




Лицензия Creative Commons 2010 – 2024 Издательский Совет Русской Православной Церкви
Система Orphus Официальный сайт Русской Православной Церкви / Патриархия.ru